Переходя к исследованию индустриальной и постиндустриальной стадий, целесообразно рассмотреть некоторые механизмы социальной эволюции в целом, без учета которых трудно понять логику дальнейшего анализа.
Лидерство. Под лидером мы понимаем страну, опережающую другие страны в своем технологическом, экономическом, культурном и, конечно, институциональном развитии. Внутри каждой макро-стадии позиции лидера явно перемещались от одной страны к другой. Первой бурно развивавшейся цивилизацией древнего мира был Египет (VI - I тыс. до н.э.). Позже или параллельно с ним достигали расцвета страны Передней Азии и Месопотамии (Шумер, Ассирия, Вавилон), с III тыс. до н.э. - Индия и Китай, а со II тыс. до н.э. стала набирать силу Древняя Греция. Последним безусловным лидером древнего мира по всем упомянутым критериям был Древний Рим (VII в до н.э. - V в. н.э.), а в его территориальных границах возникли первые "чемпионы" феодализма. Ими стали (IX - XV вв.) италийские государства - Венеция, Генуя, Флоренция. Но уже к середине XVI в. экономическое первенство перешло к Испании и Голландии. "Вплотную" за ними следовала Англия, ставшая к концу XVII в. последним лидером феодализма, а затем и первым лидером индустриальной эпохи (с 1790 по 1890-е гг.). С 1890-х гг. и по наши дни лидирующие позиции заняли США. Страны-лидеры заключительных этапов - Древний Рим, Англия и США, как показывают наши исследования, дают образец наиболее последовательного и полного воссоздания и воспроизводства институциональных систем обществ предыдущих стадий, а также развития макроинститутов текущей стадии цивилизационной эволюции, поэтому представлялось целесообразным рассмотреть детальнее опыт институционального развития США (см. Приложение 2).
Проблеме лидерства сегодня уделяют все большее внимание (например: Грейсон, О'Делл, с. 75-118; Портер). Процесс смены лидеров основывается на мощных донорно-рецепторных взаимодействиях между всеми странами, и в особенности - между близко расположенными во времени и пространстве лидерами. Нам думается, что вряд ли вообще можно понять механизмы социальной эволюции без учета процессов "переноса" культур, поэтому мы и обращаем внимание на некоторые особенности эволюционной смены лидеров. Рим заимствовал из Греции все существовавшие к тому времени цивилизационные достижения, а затем сам оказал сильнейшее влияние на италийские государства (первых лидеров феодализма) как своей материальной культурой, сохранившейся на территории Апеннин, так и через поколения ее жителей (духовное взаимодействие). Точно также новое "социальное тело" Англии как первого лидера индустриального мира возникло на той же территории, на которой она сформировалась как последний лидер феодализма. И если верно мнение о переломности нашей эпохи, то на территории США последний индустриальный лидер, возможно, превращается в
первого постиндустриального (Кан; Мотылев). Во всех трех случаях коренного перелома в жизни общества мы, стало быть, сталкиваемся с культурно-территориальной преемственностью лидерства.
Хронология цивилизационной эволюции. Допуская, что появление очередного (по Схеме 5) цивилизационного макроинститута является критерием для выделения этапов на каждой стадии социальной эволюции, дадим следующую их гипотетическую хронологическую последовательность.
а) Этапы древнего мира:
1. VII - III тыс.до н.э.;
2. III - середина II тыс. до н.э.;
3. середина II тыс. до н.э. - II в. до н.э.;
4. II в. до н.э. - V в. н.э.
б) Этапы феодализма:
1. V - XIII вв.;
2. XIII - XVI вв.;
3. XVI - XVII вв.;
4. XVII в. - 1760-1790 гг.
в) Этапы индустриальной стадии:
1. 1760-1790 - 1890-е гг.;
2. 1890 - 1940-50-е гг.;
3. 1950 - 1970-80-е гг.;
4. 1980 - 19.. или 2... (?)гг.
Особенностью древнего мира была большая длительность вызревания и создания каждого очередного макроинститута в одной из стран-лидеров. Далее он рецептировался следующей страной-лидером и совершенствовался в ней. Похоже, что в древности образование макроинститутов преимущественно шло по схеме "одна страна - один институт". Вероятно, новый макроинститут давал настолько высокие преимущества данной стране, что позволял ей начать неограниченную и неупорядоченную территориальную экспансию. А это обычно завершалось возникновением империи и далее имперским вырождением, деградацией и/или стагнацией, связанными с хаотропностью эволюции. (Мы не рассматриваем здесь механизмов имперского вырождения, весьма полная феноменология которого изложена в исследовании: Березкин, с. 167-219; Дьяконов, 1994, 44-64.) В дальнейшем страна как бы теряла способность к созданию эволюционно следующего макроинститута. Поэтому данная хронология не отражает детализацию этапов развития институтов отдельных стран древности.
На феодальной стадии ускорение донорно-рецепторных взаимодействий привело к тому, что уже в нескольких странах одновременно шли процессы становления одних и тех же институтов, хотя только Голландия и Англия могут продемонстрировать особую "методичность" и "последовательность" своего институционального строительства. Что касается индустриальной стадии, то на ней уже подавляющее число из группы развитых стран Европы, Америки, Азии, хотя еще со значительными девиациями в
институциональном строительстве, "укладывается" в приведенную для этой эпохи хронологическую шкалу.
Из этого чисто эмпирического наблюдения, однако, вытекают следующие теоретические выводы применительно к индустриальной стадии. Во-первых, это свидетельствует о неизмеримо возросшей к ее началу скорости донорно-рецепторных взаимодействий между странами. Во-вторых, стохастический "поиск" оптимальной институциональной организации теперь осуществляется во множественных циклах ("прорывах" и "откатах") в истории каждой отдельной страны. В-третьих, даже несмотря на резкое увеличение ускорения индустриальной эволюции, имперское вырождение уже не приводило к полному уничтожению зародышей макроинститутов следующей стадии. Сказанное объясняет, почему они обнаруживаются уже в рамках первого этапа индустриальной эволюции.
Возможен и другой довод. Если в большей или меньшей степени верны приведенные хронологические этапы, то Древний Рим выдвинулся в качестве последнего лидера только на 4 этапе древнего мира. Англия стала последним лидером, начиная опережать Голландию (с 1689 г., до создания Английского банка /СИЭ, т. X, с. 174/), т.е. на 3 этапе феодализма. Наконец, США, обогнали Англию в начале XX в. (Грейсон, О'Делл, с. 82), т.е. стали ее последним лидером уже на 2 этапе. Здесь подтверждается тенденция эволюционной интенсификации международной рецепции культур и объясняется значительное ускорение "внутриутробного" созревания всех институтов индустриальной стадии уже на первом ее этапе. Это как бы программировало страну-лидера (США) на последующее успешное институциональное строительство, позволяло избежать серьезных внутренних кризисов, вызываемых диспропорциями между технологической и институциональной реформациями, и остаться последним лидером своей эпохи. Если сохранится эта тенденция, то, вероятно, на постиндустриальной стадии еще более уменьшатся межстрановые разрывы в уровнях развития.
Природный изоляционизм тоже относится к числу закономерно проявляющихся особенностей формирования последних лидеров каждой макростадии. На первых этапах древнего мира он был обусловлен по преимуществу низкой плотностью населения стран и континентов. Египет и Месопотамия, кроме того, располагались в бассейнах крупных рек и имели естественные границы в виде морей, пустынь, гор. Древние Греция и Рим были окружены природными препятствиями - морем и горными массивами. В результате сложились два важных фактора развития - повышенная защищенность территории от военных вторжений и стимулы для совершенствования "технологий" и средств коммуникаций (дороги, мосты, флот и т.д.). На феодальной стадии в аналогичном положении оказалась островная Англия. Ранее успешно развивавшаяся Голландия из-за отсутствия такой естественной защиты вовлекалась в континентальные конфликты. Наконец, последний лидер индустриальной стадии, США, имеет океаническую природную защиту и это отразилось в его национальной идеологии (см. о роли изоляционизма для США, например, Перкинс, с. 61).
Феномен опережения-запаздывания. Сравнительный анализ истории Древнего Египта и Двуречья обнаруживает некоторое отклонение от Схемы 5. С VI по III тыс. до н.э. Египет развивался с огромным перевесом ремесла над торговлей при весьма централизованном деспотическом режиме. Расцвет торговых отношений в Египте начался где-то на рубеже III - II тыс. до н.э. Но к этому времени в позднее возникших государствах Месопотамии и Ближнего Востока уже складывалась интенсивная частная (семейная) торговля (СИЭ, т. XIV, с. 317). Выше мы говорили о том, что жесткий государственный контроль над торговлей и ее преимущественно внешний характер типичны для перехода от этапа сложных вождеств и городов-государств к их имперским объединениям, каковое и представлял собой Египет на протяжении первых 3 тысячелетий своего существования. Общепризнанно, что расцвет материальной культуры Египта этого периода сопровождался застойностью в экономических отношениях (СИЭ, т. V, с. 347). Мы квалифицируем этот факт как "проскок" (фаза опережения) первого лидера древности через макроинститут торговли (т.е. сохранение лишь ее "зародышевых" форм) сразу к интенсивному развитию судебных отношений. Интересно, что этому первому примеру скачкообразного, "непоследовательного" развития экономико-политических институтов, соответствует последующая длительная стагнация данного региона.
Факт подобного "проскока" в феодальном мире мы уже рассматривали на примере италийских республик, а также Испании и Франции: не создав законодательного органа, эти первые лидеры своей эпохи интенсифицировали банковское государственное регулирование налогово-финансовых отношений, что привело к глубоким внутренним кризисам и стагнации. Забегая вперед, приведем аналогичный пример из истории первого лидера индустриальной эпохи - Англии. Не услышав вызова нового времени, Великая Британия, не реформировала древние и феодальные макроинституты под требования индустриализма, а потому не могла услышать потребностей собственного народа и ответить на них созданием доминанты нового макроинститута - социально-экономических министерств. Пытаясь в традиционном имперском стиле "законсервировать" свое величие (упрочить власть военно-политических министерств) и так выйти из ширящейся полосы экономических кризисов XIX - начала XX вв., она спровоцировала свое гражданское общество к гипертрофированному развитию макроинститута политических партий. Ей подражала континентальная Европа, а результатом стал очередной "пул" имперского вырождения ее стран и вторая мировая война.
Миграционные процессы. Важнейшим условием социальной эволюции и формами донорно-рецепторных взаимодействий являются переселенческие, колонизационные и т.п. процессы и интенсивные контакты между народами. Уже самые ранние страны древнего мира постоянно подвергались нашествиям со стороны еще остающихся в варварском состоянии племен (например, гиксосы в Египте II тыс. до н.э.). В равной мере и сами эти страны как бы "питались" варварской периферией, черпая оттуда рабов, скот, продукты, захватывая новые земли. Эти "пищевые цепи" в сфере социальной жизни были основной и естественной причиной имперского вырождения. Но они тогда были
и основным каналом донорно-рецепторных взаимодействий, по обратной связи "удобрявших почву первобытности" для возникновения следующих центров цивилизации. В синтетическом "котле" великого переселения народов с V по X вв. формировалась культура феодальной Европы. Наконец, в не менее великом переселении и синтезе культур всех европейских народов создавался лидер индустриальной эпохи - США. Закономерной тенденцией эволюции самих этих миграционных процессов, на наш взгляд, было постепенное исчезновение их взаимоуничтожительного характера. Гуманизация донорно-рецепторных отношений на индустриальной стадии приобрела целенаправленный характер - в ней интенсивно развиваются международные институты защиты от геноцида.
* * *
Индустриальные духовные технологии. В предыдущей главе была сформулирована концепция о роли духовных технологий в процессе перехода от древней цивилизации к феодальной. Феодальное общество получает от древности зачатки рукописной техники, развивает ее и на этой основе создает документально-договорные технологии, давшие начало новому типу экономического управления - финансовому. Документально-договорные технологии в феодализме стали основным способом духовного воспроизводства средств экономического и политического управления. На них была построена деятельность не только финансового, но и законодательного, бюджетно-банковского и профсоюзного макроинститутов. Эти духовные технологии продуцировали все более разнообразные и детализированные по своей структуре формы документов и тем самым не только усиливали прочность фиксации социальной наследственной информации о воспроизводственных процессах, но и обеспечивали рост силы (доказательности), скорости, точности и чувствительности расчетных аппаратов уже имеющихся макроинститутов. То есть управляющее действие последних становилось все более своевременным и эффективным для снятия или даже предотвращения социальной конфликтности и обеспечивало все большую стабильность социального воспроизводства. Однако сегодня легко понять, сколь велика разница в эффективности рукописных технологий и печатных, пришедших на смену первым с началом индустриального общества.
Общеизвестно, что инженерно-проектная деятельность составляет основу всякого индустриального производства. Не сразу, но сегодня уже повсеместно специалисты самых разных видов деятельности в индустриальном обществе приходят к согласию в том, что чертежи (схемы) и проекты как расчетные инструменты составляют необходимое содержание их труда, независимо от различий последнего. И это касается не только промышленного производства, но и работы медиков и учителей, артистов и художников, представителей всех остальных профессий, хотя, понятно, что в каждой используются свои названия и своя специфика форм чертежно-проектного расчета. Оставаясь ограниченными рамками темы и объема книги, мы можем только сформулировать
следующий результат предварительных исследований.
В индустриальном обществе документально-договорные технологии надстраиваются и видоизменяются новым, доминирующим теперь типом духовных технологий - чертежно-проектным и квалификационным документированием. Мы разделяем их (хотя оба относятся к одному роду) для того, чтобы подчеркнуть и два вновь появившихся механизма рынка: рынок технологий и рынок рабочей силы. На смену обороту ценных бумаг (финансовой системе) к рулю экономического управления вышел оборот чертежно-проектной документации и квалификационных документов.
* * *
Технологии и идеологии. При переходе от феодализма к индустриализму произошло радикальное изменение социальной жизни. В теории модернизации оно описывается понятиями "урбанизация", "промышленный переворот", "демографический переход", "рост социальной мобильности", "инновационность" и т.д., которые могут быть суммированы формулой "технологизация социальной жизни". Важнейшим следствием ее стала принципиальная возможность для ряда стран преодоления геоклиматических барьеров. Вот почему нет существенных препятствий для глобального распространения индустриализма, а сам мир все более превращается в "мир-систему" (по И.Валлерстайну /см.: Фурсов/). Радикальный характер происшедших изменений отразился в общепризнанном выделении в истории "доиндустриальной" и "индустриальной" эпох. Технологизация социальной жизни вызвала кардинальные изменения в массовом менталитете населения, что обусловило основной тип конфликтности индустриального периода. Западное общество на протяжении всего XIX и до второй половины XX веков сотрясалось революциями, восстаниями и бунтами, как никогда ранее. Специфика конфликтов этого времени заключалась не только в их резко возросшей интенсивности, но и в том, что социальное противостояние приобрело идеологический характер. (Напомним, однако, что доминирующий тип конфликтности между феодальными обществами был представлен идеософской борьбой церковных религий; на религиозном "фундаментализме" основывались и тоталитарные режимы тех времен.)
Проблема идеологии составляет обширнейшую область научных исследований (например, К.Манхейм), но мы ограничимся лишь некоторыми ее аспектами, которые важны для данной работы. Понятие идеологии введено А.Л.К. Дестют де Траси в 1801 г., т.е. в самом начале индустриальной стадии. Он определял идеологию "как науку об общих законах происхождения человеческих идей из чувственного опыта..., позволяющую установить твердые основы для политики, этики и т.д." (ФЭС, с. 199-200). Идеология как прикладная деятельность состоит в конструировании неких комплексов идей, целостно отражающих предполагаемый образ социального действия. Сопоставляя практику с определением Дестют де Траси, можно заключить, что идеология, в отличие от идеософии, имеет своим содержанием определенную логику расчета идей. Как фор-
ма расчетной деятельности, она развивалась издревле, но приобрела массовый характер в индустриальном обществе в связи с началом бурного роста научно-технического знания и потребностями технологического предпринимательства.
Сегодня, особенно в "переходных" странах, идеологию трактуют негативно, а в ряде случаев считают, что вообще "наступает конец идеологии" (Фукуяма). Но естественно задаться вопросом, каким образом "пострадавшие от идеологии" собираются жить без мысленных образов своих действий - идей, в которых люди с момента своего появления заранее просчитывают возможные шаги и их последствия. Как результат этих мнений, оказывается, что в современном мире само понятие идеологии "идеологизируется", т.е. не столько исследуется, сколько получает морально-этические оценки.
В методологической основе нашей работы важное место занимает "система реквизитов" Т.Парсонса, которую мы считаем структурой элементарного витка развития (целедостижение ® адаптация ® латентность ® интеграция). В связи с этим обратим внимание на общепринятую структуру современной научной работы: формулирование и обоснование цели работы (ее актуальности, разработанности темы); выбор применяемых материалов, средств, условий; само исследование (выяснение закономерностей явления, а тем самым и способов управления им); обсуждение результатов (интегрирование их в существующую систему научного знания). Согласно проведенному в Главе III анализу, эта структура полностью совпадает по своему содержанию с последовательностью этапов развитийного социального действия, отраженной в парсонсовском "системном реквизите". Известно, сколь большую значимость придают ученые роли целеполагания в определении специфики природы человека.
Цель является первым компонентом идеи, но не единственным. "Идея (греч. idea ) форма постижения в мысли явлений объективной реальности, включающая в себя сознание цели и проекции дальнейшего познания и практического преобразования мира. ...Для Гегеля идея является объективной истиной, совпадением субъекта и объекта, венчающим весь процесс развития. ...Однако идея не сводится к фиксации результатов опыта, но является отражением вещи, свойства или отношения не просто в их наличном бытии, а в необходимости и возможности, в тенденции развития. ...Это - ...знание действительности, которое готово для своего практического воплощения" (ФЭС, с. 201, курсив наш - авт.). Известное разнообразие представлений различных авторов прошлого и современности о понятии идея, на наш взгляд, составляет собой континуум из взаимодополняющих определений, которые /в первом приближении/ могут быть трансформированы в следующую структуру идеи: цель-средства-способы-результат (см., например: Румянцев, с. 68-69).
При внимательном анализе читателю нетрудно будет обнаружить, что в соответствующих "системных реквизитах" Т.Парсонса как раз и отражены социальные действия по реализации указанной структуры идеи. Это означает, что парсонсовская структура элементарного витка развития представляет собой не просто систему операторов для
всякого социального развитийного действия, но в полноте своей отражает структуру действий по реализации всякой идеи. Представляется, что этот вывод подтверждает мнение А.Л.К.Дестют де Траси о том, что идеология "должна лежать в основании всего свода наук о природе и человеческом обществе; .../на нее/ должна опираться политика" (ФЭС, с. 199). И в таком случае мы вынуждены заключить, что современная социология не только не отвергает исследования идеологий, но создает для него теоретическую основу.
Не углубляясь в обширнейшую тему, составляющую предмет самостоятельных исследований, отметим, что наша методология, опирающаяся на естественнонаучные знания и подтверждающая изоморфизм естественных и социальных законов, привела к тому пониманию идеологии, которое традиционная философия часто противопоставляла "материализму". Современное естествознание в равной мере относит к объективной реальности как энтропию и энергию, так и информацию и организацию (в противном случае теряли бы свое содержание все науки о человеке и обществе), а это лишает смысла такое негативистское противопоставление "материи и духа". Идеологию мы относим к ряду видов духовной деятельности (назовем их условно идеализм-идеософия-идеология-идеогнозия), которые развиваются, соответственно, в древности, феодализме, индустриализме и в приближении к постиндустриализму.
Объект этой деятельности - идея - представляет собой элементарную завершенную вербальную (знаковую) структуру, точнее говоря, фундаментальный эталонный элемент человеческой речи в цивилизационных обществах, из которого в последних строятся все ее более сложные структуры. В этом качестве идея вышла из первобытности, где она в прото-типах эволюционировала, обретая завершенные вербальные формы каждого составляющего ее компонента: целей-средств-способов-результатов. Основания к такому допущению дает наша концепция антропосоциогенеза, в которой предполагается, что гоминиды проходили четыре стадии своего превращения в человека - полностью ретардированного (без-инстинктивного) существа (см., например: Поршнев). В этом длившемся миллионы лет процессе естественного отбора благодаря симбиогенезу в составе животных социумов шло формирование прото-человеческого языка в качестве механизма связи гоминидов в прото-социальный организм для компенсации "утерянных" ими комплексов инстинктов исполнения базовых жизненных функций (размножения-питания-передвижения-информационного обмена /например, см.: Кууси/).
В отличие от животных сообществ, в человеческом обществе умение отправлять эти базовые жизненные функции воссоздавалось прежде всего в отношении психической жизнедеятельности - сначала воссоздавались способности к репродукции - питанию - транспортировке - коммуникации психических (информационных) компонентов человека, а уже как следствие обретения этих способностей появлялись возможности для становления специфически человеческого отправления этих функций его биологическим телом /соматических функций/. В антропологии и биологии все более признается, что человеческий детеныш не способен обрести (даже в их полном животном наборе)
базовые жизненные функции, если он не подвергается массированной социально-информационной "обработке" с момента рождения (например: Меерсон, с. 62-63). Иными словами, язык в процессе антропосоциогенеза обретал функции социальной наследственности, генома социального организма, в буквальном смысле этого слова - генерирующего психику каждого отдельного человеческого индивида в процессах его (языка) функционирования в теле человеческого общества.
Из этой концепции следует, что цель - априорное видение деятельности и ее результата, видение до начала этой деятельности, - также содержалась в самых примитивных формах раннего человеческого языка, как в инстинктах животных заложено "знание" природой программы их действий и результата, ради которого эти программы "записывались" ею. "Скопировав" в языке минимум животных инстинктов для осуществления четырех базовых жизненных функций и таким образом став полноценным в биологическом смысле, человек, естественно, с началом самостоятельной жизнедеятельности вел себя как животное, от социумов которых он освободился.
Дело, однако, в том, что язык, в отличие от биологического генома, не только жестко фиксирует программы воспроизводства психобиологических функций, но наличие разума делает язык человека высоко изменчивой субстанцией, т.е. - делает его механизмом развития: идеи и духовная идеологическая деятельность и составляет инкорпорированный в каждое движение языка механизм развития. Причем - механизм развития, фиксированный в нем как в социальном геноме. Поэтому-то и можно говорить о том, что геном социального организма - язык - содержит в себе не только программы воспроизводства, но и программы развития (детерминистические законы природы в свернутой форме заложены в нем). Но благодаря этому наличию стабильных программ развития в социальном геноме человек и общество оказываются способными к более или менее, но устойчивому творческому движению. Поэтому одновременно, уже в момент своего появления человек отличается от животного творческими способностями, что очевидно и всеми общепризнанно, хотя эмпирически доказуемо пока еще только на основании опыта его "материальной" жизнедеятельности.
Таким образом, программы целеполагания закладываются в процессе генерирования психики ребенка посредством языкового воздействия на него со стороны общества, и тем самым в онтогенезе индивида отражается социальный филогенез - антропосоциогенез. Отсюда можно заключить, что идея "предшествовала" собственно рукотворной, вещественной (вещной) деятельности человека. Другое дело, что понимание тетрадного принципа организации всякого природного явления как характеристики полноты его сущности требует говорить не о "предшествовании" духовного "материальному", а о том, что они друг без друга невозможны и что собственно человек и человеческая деятельность становятся исторической (природной) реальностью только тогда, когда всякое духовное идейное движение завершается в "материальном", вещественном движении.
Можно было бы, конечно, "поймать" нас на противоречии, указав на применение слова "завершается", которое как будто и свидетельствует об "абсолютной" первичности идеи. Но дело в том, что современная нейрофизиология выявляет любопытный, хотя и необъяснимый факт в исследованиях функций мозга - скорость психических процессов у человека столь высока, что не укладывается в рамки электрофизиологических теорий высшей нервной деятельности. Стало быть, вопрос о последовательности, т.е. вопрос о хронологии в исследованиях разумных действий, как нам представляется, выходит за рамки традиционных представлений о времени как о физической реальности, и потому не стоит торопиться с суждениями до появления неких новых эмпирических естественнонаучных данных.
* * *
Сколько бы современные российские министерские политики не клялись в том, что они не более, чем "хозяйственники", очевидно, что идеология в их деятельности и в деятельности министерской власти остальных индустриальных обществ остается основной формой государственного управления. Ибо все, чем занимается эта ветвь власти, состоит в исследовании идей, "блуждающих" по социальному организму, в выборе из них наиболее социально значимых, присвоении им ранга высших социальных ценностей и доведения этих идей до состояния технологий, которые и реализуются в конкретных формах материального или духовного производства на средства госбюджета. При этом дело не меняется от того, выбирают ли чиновники идеи, исходя из интересов и потребностей общества, или преследуя личные цели; находят ли идеи в окружающем социальном пространстве, формулируют сами или синтезируют из тех и других нечто среднее.
Значит ли сказанное, что до начала индустриализации отсутствовала деятельность по исследованию идей и того, как они реализуются обществом? Очевидно - нет. Другое дело, что с общим выходом наук в прикладные сферы социального воспроизводства и эта деятельность начала обретать форму "логии"; до этого же она оставалась "софией". Идеософия была основой религии с момента ее возникновения. И если уж точно называть вещи своими именами, то вся нормативистика (не только человеческого поведения, но и отношений человека с природой, орудийной деятельности) изначально основывалась на идеософическом анализе того, что полезно и что вредно для человека и общества, "что такое хорошо и что такое плохо".
Церковь занималась в человеческом обществе тем же, чем и министерская власть, но уже за сотни лет до нее. Разница состоит только в том, что церковь, будучи общинным типом организации, апеллировала к религиозной идеософии населения и способы ценностных расчетов идей в ее социальной психо-стабилизационной деятельности (напомним о психогенеративной функции общинных институтов), соответственно, опирались не на рационалистическое мышление (как расчеты торгового, судебного и др. цивилизационных макроинститутов), а на многотысячелетний эмпирический опыт и интуицию множества поколений или высоко одаренных личностей.
Идеологичность и технологичность индустриального общества требует ответа на вопрос о связи между идеологией и технологией.
Основное отличие идеологии от технологии мы находим в том, что первая управляет развитийным социальным действием, а вторая управляет репродуктивным, воспроизводственным. В Главе III мы обращали внимание на феномен "поворота причинных цепей в обратную сторону" и пытались продемонстрировать, что в нем отражена природная закономерность противоположной направленности процессов воспроизводства и развития. Это дало основание предположить симметричный характер отражения технологии в идеологии, т.к. идея лежит в основе любой технической новации. Исходя из первых приближенных оценок структуры идеи (цель ® средства ® способ ® результат) и применяя метод аналогового построения, мы получили следующую информационную структуру техники: задание ® способ ® средства ® продукт.
После этого, принимая во внимание ряд фактов, например, приведенную выше этапность научной работы, мы сочли необходимым скорректировать понятия о компонентах идеи - подобрать термины лучше отражающие ее развитийное содержание. Поскольку слова "средства и способы" явно относятся к языку, описывающему техническое воспроизводство, постольку в составе идеи они были заменены на "ресурсы и методы". Таким образом, структура понятия "идея" приняла вид: цели ® ресурсы ® методы ® результат, а социальное взаимодействие идеи и техники стало возможным изобразить следующей схемой:
Репродуктивное функционирование техники
¬ продукт ¬ средства ¬ способ ¬ задание ¬
¯
® цель ® ресурсы ® метод ® результат®
Эволюционирование идеи.
Общеизвестно, что при успешном завершении процесса реализации идеи в социальной системе возникает некая новая функциональная структура, устойчиво воспроизводящая полезные вещи (действия). Иначе говоря, завершенным результатом витка социального развития является технология (неважно, идет ли речь о станках или машинах, о танце или литературном произведении, о технологии политического или экономического управления и т.д.).
Следует обратить внимание и на то, в чем состоит отличие индустриальной идеологии от ее идеософических предшественниц. В древнем и феодальном обществах технологии возникали в стохастическом режиме - религиозная идеософия освящала, охраняла их и придавала им тот или иной статус (от высшей социальной значимости до запрещения применять). Но собственно рационально-расчетных механизмов доведения технических идей до воплощения их в технике и технологии она не имела. В индустриальном обществе, в условиях рационализации массового сознания социальный оборот идей получил новую систему каналов и механизмов их селекции, т.е. систему собственно цивилизационных социальных институтов для их расчета. Прежде всего в этом
качестве проявило себя малое предпринимательство (сочетание технологического и торгово-финансового изобретательства), а вслед за ним технико-идеологические функции обрели технические и естественные науки, не сразу, но став институциональной формой разработки идей о ценностях вещей и преобразования этих идей в технику.
Как это будет видно из основного текста данной главы, не только экономическое управление обрело в лице своей (конечно, специфической) предпринимательской идеологии способы расчета идей и доведения их до практического применения. Политические институты государства, поскольку их управленческая деятельность в массе своей технологизировалась, также стали тяготеть к идеологическому расчету. Новый государственный макроинститут - министерская власть (традиционное название - "исполнительная") взял на себя функции расчета идей о технике стабилизации социального воспроизводства (о технологиях разрешения социальной конфликтности - управления и стабилизации в процессах распределения национального дохода).
Таким образом, в отличие от предыдущих эпох, в индустриальном обществе экономические и политические технологии перестали "быть делом случая" - процесс разработки идей институционализировался и обрел свое идео-логическое (взамен "-софического"), логико-нормативное содержание.
Под технологией мы понимаем макроинститут экономического управления социальным воспроизводством, основанный на инженерно-проектном расчете производительности как отдельных элементов, так и всего комплекса (соединения или кооперации) факторов производства и рабочей силы человека, включающий в себя 1/ чертежные проекты всех технических устройств, включаемых в данный производственный процесс и всего их комплекса с детальным пошаговым описание каждого акта каждого устройства и их результатов; программы превращения проекта в производственное предприятие; планы функционирования и обслуживания всех его технических узлов, поставок сырья и комплектующих и т.п.; 2/ проекты квалификационно-должностных расписаний способов действий человеческой рабочей силы (как управляющей, так и исполнительской). Следует подчеркнуть достаточно общеизвестный предпринимателям факт: промышленные технологии обретают свой статус управляющего института только после того, как включат в себя нормативистику торгово-финансового расчета. То есть в определение технологии необходимо включить завершающий и утверждающий их социальную значимость механизм рыночного оборота инженерно-проектной и квалификационной документации. Иными словами в определение макроинститута промышленных технологий следует включать понятие рынка техники и рынка рабочей силы, как специфических признаков индустриального общества.
"С конца XVIII в. общество, имевшее свои корни в общеевропейской, происходящей из эллинизма культурной традиции, начало настолько изменяться в области производственной техники и экономической структуры, что скорее всего следовало говорить о новом типе цивилизации - технологическом" (Аннерс, с. 275; курсив наш - авт.). Начался промышленный переворот, означающий переход общества к освоению химического уровня самоорганизации природы: химических материалов и источников энергии. Промышленный переворот коренным образом изменил условия производства и создал новый тип экономического субъекта - технолога-предпринимателя (фабриканта, промышленника). "...Решающий скачек вперед произошел в XVIII веке прежде всего в Англии... Современная мировая капиталистическая система сложилась в XIX и окрепла в XX веке" (Бергер, с. 21).
Уже с конца XVII в. после англо-голландских войн Великобритания, последний лидер феодального мира, довела до логического завершения процесс становления финансовой системы. Частные капиталы, достигшие огромных размеров в ходе международной торговли и колониальной экспансии Европы, к концу феодальной стадии обнаружили большие затруднения в освоении новых способов вложения и дальнейшего роста (Бродель). В процессе поиска новых форм движения капитала возникло явление, которое К.Маркс назвал "первоначальным накоплением". Сложившиеся в английской деревне в конце XV в. аграрные отношения, основанные на получении землевладельцем капиталистической земельной ренты и наращивании денежного капитала, стимулировали массовую скупку земель аристократией. В результате феномена "огораживания" возник массовый слой безземельных и малоземельных сельских жителей, позволивший привлечь мануфактурное производство в деревню, создав феномен рассеянной мануфактуры. Тем самым финансовые отношения обретали форму капиталистических, вызывали возникновение прото-промышленного (прото-индустриального) производства, а с ним и нового типа социального актера - промышленника (технолога-предпринимателя).
Следует отметить, что в Великобритании было иное по сравнению с Голландией соотношение вложений в производство и в торгово-финансовые операции (больше средств вкладывалось в производство). Между ними наблюдались различия и во внутриполитическом устройстве: политической структурой первой гораздо "равномернее" учитывались интересы различных слоев предпринимательства - торгового, финансового и промышленного. Более низким (1/3 от голландского) был в Англии уровень налогообложения, и зачастую оно обходило капитал, вложенный в промышленность (История Европы, т. IV, с. 99 - 101, 244). Эти и некоторые другие причины, описываемые термином "первоначальное накопление", именно в Великобритании создали наилучшие условия для осуществления промышленного переворота и перехода к индустриальному обществу.
Рассмотрим, как развивался процесс индустриализации, становления института промышленных технологий. В течение XVIII в. Великобритании в 5-10 и более раз
возросли показатели по различным отраслям промышленности. Если в 1779 г. была лишь одна прядильная фабрика с 300 рабочими, то в 1790 г. их стало 150 с численностью рабочих по 700-800 человек на каждой. Выпуск чугуна увеличился с 25 тыс. т. в 1720 г. до 125 тыс. т. в 1796 г. В 1764 г. перерабатывалось 3,8 млн. фунтов хлопка, а в 1789 уже 32,4 млн. Необходимость массовых перевозок вызвала интенсивное строительство каналов. Шел быстрый рост промышленных центров: численность населения Бирмингема, например, с 4 тыс. жителей в 1696 г. увеличилась до 70 тыс. к концу XVIII в. (СИЭ, т. III, с. 170).
Темпы промышленного развития продолжали расти и в XIX в. Этому способствовали непрерывные войны на континенте, в которых Англия принимала активнейшее участие, являясь основным финансистом и поставщиком товаров в воюющие страны. К концу первого его десятилетия более чем в 10 раз возросло производство хлопковых тканей, численность занятых в этих производствах рабочих достигла 800 тыс. человек. Выплавка чугуна за 30 лет возросла более чем в 5 раз. Число паровых машин с 1810 по 1825 гг. увеличилось с 5 тыс. до 15 тыс. К 1814-1815 гг. Англия заняла первое место в мире по тоннажу морского флота. Началось строительство железных дорог. В 1840-х годах развернулось строительство океанских пароходов.
И в следующие несколько десятилетий темпы роста промышленности не снижались. В 1850-х годах происходило замещение мануфактурного производства машин собственно индустриальным: возникло крупное индустриальное машиностроение. К 1869 г. в Англии уже действовали 2549 ткацких фабрики с 379 тыс. станков. Выплавка чугуна возросла в 10 раза с 1830 по 1872 гг., производство стали в 4 раза, добыча угля с 1854 по 1875 удвоилась (по обоим параметрам это составляло половину мирового производства). Мощность паровых двигателей в стране с 1800 по 1870 гг. увеличилась с 5 тыс. л.с. до 4 млн. л.с. Длина железных дорог возросла с 1,4 тыс. км. в 1840 г. до 25 тыс. км. в 1870 г., а тоннаж пароходов - с 95 тыс. до 1203 тыс. Еще в 1811 г. доля сельского населения составляла 35%, а в 1870 г. - всего лишь 14,2% (Полянский, Жамина, с. 122).
В течение XIX столетия на территории Британских островов возникло совершенно новое общество, "тело" которого радикально отличалось от феодального своим "железным скелетом", полным перераспределением населения по территории страны, изменением характера его быта и труда. Конечно, этот "скелет" еще был достаточно хрупок, а новые быт и труд для подавляющей массы были отчасти тяжелее, чем старые.
Обозначенный здесь процесс бурного превращения Англии из страны с аграрно-ремесленно-мануфактурным типом производства в социальный организм с металлическим каркасом его "тела" и индустриальным (химическим) типом "обмена веществ", однако, происходил и в остальных частях Европы, но с запозданием на 20-30 лет. Тем не менее, уже к 1890 г. этот разрыв начал сокращаться. Первой Англию стала догонять Германия, а уже к 1900 г. стало заметно выдвижение США в лидеры индустриального мира. Мы не будем подробно характеризовать процесс роста индустрии каждой из
стран, так как это детально зафиксировано в литературе.
Промышленные технологии, естественно, обрели и институциональную форму организации экономической деятельности. Если в феодальную эпоху таковыми в гражданском обществе являлись всевозможные торгово-финансовые, купеческие и банковские компании и т.д., то на первом этапе индустриальной стадии социальной эволюции в обществе появлялись и специфические для нее формы объединений субъектов промышленной деятельности. Наряду с образованием множества мелких заводов, фабрик, мастерских, уже в 1863-1867 гг. в Англии было основано 3,4 тыс. акционерных компаний (СИЭ, т. III, с. 183). В этот период началась концентрация и монополизация капиталов: образовывались синдикаты и тресты; расширялась практика вывоза капитала не только в колонии, но и в другие страны, то есть возникали международные промышленные корпорации.
Складывавшийся новый тип экономического "актера" - предпринимателя-промышленника - можно охарактеризовать словами известного российского социолога и юриста начала XX в. Г.К.Гинса: "Предприниматель - разновидность хозяина, именно хозяина, а не собственника. ...Предприниматель-промышленник не только управляет, но стремится к созданию и расширению производства, его увлекают новизна дела, масштабы производства и качество продуктов производства. ...Деятельность предпринимателя-промышленника... требует не только плана и организации производства, но и соотношения с потребностями рынка и возможностью выгодной продажи продуктов" (Гинс, с. 21, 23, 24). Отметим, что приведенное высказывание достаточно очевидно отражает тот факт, что предприниматель-технолог занимается именно и в первую очередь духовным производством, то есть организацией материальной производственной деятельности.
Основная задача этого экономического "актера" заключается в поиске наиболее выгодного, приносящего наибольший доход сочетания факторов производства: сырья, рабочей силы, финансов и технологий. Проанализировав деятельность промышленников, мы обнаружим их отличие от торговцев и финансистов. Оно состоит в том, что эти люди создают новую сферу экономики - управление машинными технологиями. Новое поколение управленцев взялось и за технологическое обновление добывающей и транспортной, перерабатывающей и иных форм деятельности. Это, в свою очередь, вызвало бум технического изобретательства.
Очевидно, что финансовые институты государства и гражданского общества являются в условиях индустриального производства системой кредитования, или кооперирования, мелких капиталов в крупные, без чего невозможно создать производства, использующие машинные технологии. Биржевая деятельность обеспечивает предпринимателю, разворачивающему индустриальное производство, надежный и оперативный контроль за платежеспособностью своих партнеров, состоятельностью конкурентов и т.д. Общеизвестно, что посредством финансового и фондового рынков предприниматели могут быстро перебрасывать капиталы в наиболее перспективные отрасли, чутко реагировать на социальные потребности, удовлетворяя их за счет создания новых или
расширения (закрытия) старых предприятий, то есть управлять производством на основе точного расчета.
Отметим и такой факт, как "обратное" воздействие промышленности на финансовые институты, приведшее к концу XIX в. к коренному изменению типа предпринимательства, выдвижению технолога-предпринимателя в лидеры экономической деятельности. Наиболее красноречивый пример тому - деятельность выдающегося изобретателя и предпринимателя в области автомобилестроения Генри Форда, который в своих воспоминаниях отмечал следующее:
"То было, как известно, время большого грюндерства. Финансисты, которые до сих пор спекулировали только на железных дорогах, овладели теперь и всей промышленностью. Тогда, как и теперь, я исходил из принципа, что цена, прибыль и вообще все финансовые вопросы сами собой урегулируются, если фабрикант, действительно, хорошо работает, и что производство нужно начинать сначала в малых размерах и лишь постепенно расширять его с помощью собственной прибыли. Если прибыль не получается, то для собственника это знак, что он теряет попусту время и не годится для данного дела. /.../ План, по которому всего чаще работали, состоял в том, чтобы начать с возможно большим капиталом, а затем продать как можно больше акций и облигаций. Что оставалось после продажи акций и за вычетом издержек на посредничество скрепя сердце помещали в дело на его расширение. Хорошим делом считалось такое, которое давало возможность распространить по высокому курсу большое количество паев и облигаций. Акции и облигации - вот что было главное, а не работа. /.../ ...Но капитал, помещенный в деле, не является бременем для дела или, по крайней мере, не должен им быть. Он перестает быть деньгами и становится средством производства (или, по крайней мере, должен им стать). /.../ Прибыль всегда должна идти за производством, а не предшествовать ему" (Форд, с. 38 - 39). Нетрудно заметить, что в логике высказывания Г.Форда отражена функциональная последовательность отношений между финансами и технологиями - сверху вниз в нашей Схеме 5, - обратная эволюционной последовательности становления этих институтов.
Как и в предыдущие эпохи, новая отрасль экономической деятельности - промышленное предпринимательство, - создав невиданные перспективы для обогащения, вызвала и новые формы социальной конфликтности в результате все более разрушительного действия машинных технологий на физическое и психическое состояние рабочих. Какие особенности этого периода промышленной метаморфозы общества были главными источниками тяжелых социальных проблем?
1. Международная торговля достигла не только колоссальных размеров, но и такой интенсивности, что вызвала международное разделение труда, захватывающее и производство товаров первой необходимости: часто оказывалось выгоднее купить их за рубежом, чем производить у себя в стране. Это вело к появлению экономической взаимозависимости между промышленными странами. Конфликтные парадоксы: международная торговля способствовала специализации, а значит и повышению эффективности национальных экономик, но ставила большие части населения целых стран в
зависимость от состояния цен на международном рынке, от успехов или ошибок предпринимателей и правительств других стран. Неупорядоченное перемещение капиталов теперь влекло за собой цепную реакцию в виде скачков цен и перепроизводства, банкротства и безработицы во многих странах. Способствуя экономическому расцвету стран, оно вызывало и усиление военной конфликтности.
2. В зависимости от того, на какой стадии промышленного развития находилась та или иная страна, она в большей степени нуждалась либо в протекционизме (таможенно-пошлинной защите своих производителей), либо во фритредерстве (свободной торговле). На этой основе возникали следующие конфликтные и вместе с тем парадоксальные ситуации: протекционизм способствовал возникновению и облегчал развитие национальной промышленности, но приводил к повышению цен внутри страны, т.е. к уменьшению доходов основной массы населения; фритредерство, наоборот, способствуя обогащению финансово-торговых групп населения, ставило в жесткие условия национальную промышленность, тормозя ее развитие.
3. Сама природа индустриальных технологий имеет определенный оптимум пропорций добывающей и перерабатывающей, машиностроительной и работающей на конечного потребителя (так называемые "товары народного потребления") отраслей промышленности. Сравнивая с современными индустриальными технологиями, можно сказать, что во второй половине XIX в. промышленные предприятия были в несколько раз меньше размерами и значительно проще по техническому устройству. Но это значит, что всякий очередной шаг в развитии и росте промышленности требовал все более крупных капиталовложений. Потребность же во все более крупных капиталах с появлением некоего "критического количества" новых технологий волнообразно распространялась по всей стране, затрагивая и транспортные, и торговые, и многие другие отрасли. Эволюционный рост промышленности по естественным причинам требует концентрации и монополизации капиталов.
Конфликтные парадоксы: концентрация капиталов открывала возможности для создания тяжелой индустрии, но ослабляла позиции легкой промышленности, вообще менее капиталоемких производств; монополизация капиталов позволяла с высокой оперативностью реагировать на наиболее прибыльные мероприятия, но резко уменьшала конкурентоспособность множества мелких предпринимателей, подрывая социальную стабильность.
4. Разделение труда достигло таких размеров, когда всякий житель страны, даже аграрий, не мог существовать вне торговли: почти все продукты первой необходимости он был вынужден приобретать через торговую сеть. Конфликтные парадоксы: высокий уровень разделения труда повышал его производительность, но настолько взаимосвязывал работников самых разных отраслей, что от эффективности труда малой группы (включая сюда и хозяев-управленцев) стали зависеть доходы целых слоев населения (из-за влияния на баланс рыночных цен).
5. Возникли национальные и международные рынки рабочей силы. Крупные капиталы теперь получили возможность выбирать, в промышленности какой из стран им выгоднее разместиться, где рабочая сила дешевле, где ниже таможенные сборы и торговые пошлины. Конфликтные парадоксы: международная экспансия капиталов, принося дивиденды национальному государству, повышая уровень жизни его населения, ослабляла мотивацию развития и инвестиции в национальную промышленную инфраструктуру, т.е. исподволь тормозила национальное развитие. Следуя за выгодами вложения за рубежом, крупные капиталы оставляли на произвол судьбы целые сектора отечественных рынков, в результате чего здесь возникали резкие диспропорции, безработица и кризисы перепроизводства.
6. Фактически во всех европейских странах до конца XIX века сохранялось крупное дворянское землевладение, имевшее сильные и сложно связанные с торговлей финансовые рычаги, конкурирующее с фермерством и часто диктующее промышленникам свои "условия игры". Конфликтные парадоксы: крупное землевладение способствовало развитию товарного производства, но вызывало быстрое переструктурирование классового и профессионального состава населения, а с ними и высокую социальную напряженность. В дихотомии экономической политики "протекционизм-фритредерство" интересы прибыльности производства у землевладельцев и промышленников оказывались противоположными из-за различия скоростей ("сдвига фаз") развития соответствующих отраслей, что вызывало противоречивость и высокую изменчивость в законодательстве, а как следствие - социальную нестабильность.
7. Важно учесть, что все эти промышленные метаморфозы происходили в условиях продолжающегося военного противоборства между ведущими европейскими странами (Англией, Францией, Испанией, Португалией, Германией и др.), хотя постепенно число конкурентов уменьшалось из-за явного превосходства нескольких стран. Эти распри тянулись еще из феодальной эпохи, когда они были обусловлены тяжбой за установление границ формирующихся национальных государств, за торгово-финансовое влияние на континенте и в мире в целом. С XVIII в. ситуация усложнилась: войны возникали теперь все более из-за колониальных владений - росла проблема сырьевых источников.
8. Изменение массовой психологии и возникновение массовых идеологий - еще одно из радикальных изменений периода индустриальной модернизации общества. Мы отмечали материальную основу массовой религиозной психологии традиционных обществ - образ жизни, при котором многие поколения людей существовали в одних и тех же условиях десятками столетий. Эта "вечность и неизменность заданного Богом порядка", наряду с малой длительностью жизни человека, определяла и основной массовый тип психологии социального поведения - покорность судьбе и ориентация достиженческих мотивов на "потусторонний мир". Цель жизни и средства ее реализации задавались тотально религией и были неизменными в веках.
Идеология, по определению понятия "идея" являющаяся учением, или наукой о социальных целях (задачах), средствах и способах их достижения, начала свое эмбриональное развитие в эпохи Реформации и Просвещения, т.е. в XVI-XVIII вв. Возникновение индустриального общества взломало традиционную психологию неизменного в веках комплекса примитивного сельского образа жизни. Практикой повседневной жизни сотен миллионов людей стал уже в XIX в. расчет жизненных целей (задач), средств и способов их достижения. Чтобы просто нормально жить - питаться, одеваться, общаться - стало необходимым каждому поспевать за изменениями, происходящими в социальном производстве: стало необходимым следить за объявлениями о найме на работу, за конъюнктурой заработной платы не только по месту жительства, но и по всей стране, а то и за рубежом; стало необходимым предвидеть возможные потери накоплений из-за инфляций; стало необходимым заранее рассчитывать множество вещей, которые в феодальном мире отсутствовали, а теперь стали условием выживания. Планирование стало необходимым даже на уровне отдельных индивидов.
9. Ускорение социальной эволюции в период индустриальной модернизации общества стало причиной увеличения частоты и амплитуды социальной конфликтности. Единая целедостиженческая парадигма потустороннего мира теперь расслоилась на множащееся число конкурирующих идеологий, по-своему трактующих социальную реальность. Конфликтные парадоксы: идеологии возникли как формы сознательного проектирования путей к социальному и индивидуальному благу, но их гипертрофия в ущерб профессионализму (включая профессионализм управления) вызвала и новые типы социальной конфликтности.
Указанные факторы активизировали возникновение не только индивидуальных жизненных планов, идеологий социальных слоев, классов и групп. Связав жизни сотен миллионов людей в единой материальной (прежде всего) инфраструктуре их общих домов - национальных государств - перед лицом постоянно изменяющихся условий социальной жизни, они потребовали создания государственных идеологий: системы планов и программ с целями, способами и средствами их реализации. Цели и задачи государства, как и отдельных людей, уже не могли оставаться не то что веками, но даже и десятками лет неизменными. Их теперь становилось необходимым менять и корректировать регулярно, по мере того как открывались новые, ранее неизвестные технологии, а с ними и новые способы жизни, новые конфликты. Экономика в целом все более переходила в зависимость от изменений в промышленных технологиях, и уже ко второй половине XIX в. стало ясно, что их стихийный, неконтролируемый рост и развитие способны вызывать тяжелые кризисы перепроизводства и инфляцию: "Начиная с 1825 г. капиталистическое производство периодически сходило "с рельсов". Экономические кризисы 1825, 1836, 1847, 1857 и 1866 гг. сопровождались сокращением производства и последующими депрессиями... В Англии годы кризисов и застоев /за эти 40 лет - авт./ составили около 21 года" (Полянский, Жамина, с. 124). Понятно, что в отличие от
владельцев крупных капиталов наемные рабочие в период кризисов попадали в отчаянную ситуацию, ибо теперь уже "натуральные технологии" ушли в прошлое.
Со времени возникновения первых профсоюзов в начале XVIII в. и по середину XIX в. соответственно росту индустриализации шел и рост рабочего движения, увеличивался протест против множества рудиментов феодального произвола и бесправия, еще культивировавшихся промышленниками, остававшимися по своей психологии полу-феодалами, полу-буржуа. В первых десятилетиях XIX в. социальная конфликтность в Великобритании стала перемещаться из экономической сферы в политическую. В результате в 1824 г. парламентом был принят закон, отменяющий запрещения на организацию профсоюзов (тред-юнионов), а в 1832 г. была проведена парламентская реформа, увеличившая представительство в законодательном органе буржуазных слоев населения. Однако частичные реформы оставались мало эффективными: дальнейшее "быстрое внедрение машин вело к полному вытеснению ремесла. Но промышленность не успевала поглощать свободные рабочие руки" (Всемирная история, т. VI, с. 151 - 155, 202, 204). С середины 1830-х гг. в Великобритании стало развиваться чартистское движение, имевшее целью демократизацию политического строя, а именно: введение всеобщего избирательного права (для мужчин), ежегодное переизбрание парламента, тайную подачу голосов при выборе депутатов, деление страны на равные избирательные округа, отмену имущественного ценза, выплату жалования депутатам. Однако до середины XIX в. политические цели чартизма достигнуты не были (Всемирная история, т. VI, с. 205 - 208).
Феодальные традиции и право не соответствовали новому обществу, но должно было пройти время, чтобы они изменились, и этот период был большим испытанием для всех. Непрерывная борьба рабочих за стабильность своего положения, за страхование здоровья и жизни от технологических катастроф и непредсказуемых и для самих хозяев кризисов привела к узаконению их права на стачку в 1865 - 1890 гг. в разных европейских странах. Статистические данные по забастовкам и стачкам того времени позволяют оценить силу социальной конфликтности, сложившейся на первом этапе индустриального общества: "В США в 1873-79 гг. было 247 стачек, в 1886-95 гг. 13100 стачек, в 1896-1905 гг. - 21950 стачек; во Франции с 1886 г. по 1905 число стачек увеличилось с 4070 до 4925. В Германии за 1900-1907 гг. было 14790 забастовок" (СИЭ, т. V, с. 576).
Промышленные технологии обнаружили очень высокую силу институционального действия - способность к селекции свойств вещей и качеств людей, к перераспределению их положения в обществе, т.е. вызывали очень мощные движения всех его слоев. Распространение по континенту десятков и сотен тысяч фабрик, разрастание сети железных дорог, рост разнообразия промышленных товаров, проникновение новых технологий в строительство, и многое другое радикально меняли инфраструктуру страны. Одновременное массовое перемешивание слоев, постоянные перемещения по территории страны масс людей и вещей, связанный с этим распад локальных (семейно-родовых) связей, усиление разобщенности, рассредоточение людей по множеству
новых (только возникающих) классов и социально-профессиональных групп, возникновение новых профессиональных языков имели своим следствием рост взаимонепонимания между людьми и бесчисленные столкновения разнообразных вновь появляющихся интересов и потребностей.
Ни "великое переселение народов", ни крупные миграции в империях древнего мира, ни даже переход к оседлости на заре древнего мира не имели таких последствий, поскольку не меняли в корне облика среды обитания человека, остающейся тогда еще в целом органичной природе его биологического субстрата. Хотя техногенное воздействие на природную среду происходило и в древности, но его характер и скорость были несопоставимы с периодом индустриальной модернизации. Ставшее повседневной нормой перемещение внутри и вне стран крупных частных капиталов до середины XIX в. еще никак не увязывалось с каким-то порядком формирования систем региональных коммуникаций: транспорта, связи и т.д., - а тем более с каким-либо анализом пропорций в промышленном строительстве. Среда обитания человека в индустриальных обществах является уже не творением природы, а продуктом социальной деятельности; ее называют инфраструктурой общества и с ней связано возникновение глубокой органичной взаимосвязи между индивидом и всем остальным населением. Для разрешения массовой социальной конфликтности, критически нараставшей в XIX в. в первых индустриальных странах, согласно логике данной работы, должен был возникнуть новый политический государственный макроинститут и это, действительно, произошло.
Институт для управления воспроизводством социальной инфраструктуры вызревал многие десятилетия еще в феодальных государствах. Судебной и законодательной системам становилось все труднее обеспечить стабильность социальных отношений в развивающемся буржуазном обществе. Возникло острое противоречие между, с одной стороны, необходимостью регулярного совершенствования законодательства в условиях растущего разнообразия производящих субъектов и способов распределения и потребления среди них, а с другой стороны, - растущей недоступностью для понимания законодателем существа актуальных социально-профессиональных конфликтов и вызывающих их индустриальных технологий. Парламентариям все труднее было самим вырабатывать законы, адекватные возникавшим проблемам, все чаще они создавали специальные ведомства, комитеты, департаменты из специалистов, способных профессионально оценить технологические причины новых политических проблем общества. Все большее число проблем законодатели отдавали теперь в эти комиссии, чтобы получить от них проекты будущих законов.
Соответственно матричной Схеме 6, министерские функции "С" (идеологические) на первых двух стадиях цивилизационной эволюции находились в "зародышевом"
состоянии, что легко понять из самой природы государственного управления тех эпох, когда социальные цели и способы их реализации (в широком смысле - ремесленные технологии) были как бы априорны, "заданы господом Богом". В хозяйственной деятельности люди использовали сырье, которое лежало на поверхности земли, а состав и происхождение применяемых материалов были по преимуществу не искусственные, а естественные. Поэтому основой прото-идеологии правителей была территориальная экспансия, а не рационализация хозяйствования политическими мерами. Поэтому же основными целями государства были военные и торгово-финансовые, а первыми прототипами министерской власти были должности военного министра и министра финансов. Само слово "министр", по-видимому, связано с административными функциями служащих королей, монархов, императоров, управлявших феодальными поместьями и именовавшихся министериалами (СИЭ, т. IX, с. 462). Впоследствии по мере усложнения государственного хозяйства, торгово-финансовых и международных отношений феодальные монархи, сохраняя за собой права законодательства, начали расширять в своем окружении должности министров и их служащих (иностранных дел, внутренних дел, флота, казначейства и др.), на которые назначались по преимуществу члены королевских семей или представители высшей знати.
В подавляющем числе европейских стран, не говоря уже об азиатских, министры, их кабинеты и чиновники были в то время исполнителями королевской воли (откуда и пошло современное название министерской власти - исполнительная) в управлении всевозможными хозяйственными делами двора, казны и страны. К XVIII в. начали оформляться специализированные управления, департаменты и т.п. формы министерской организации. Все чаще в их функции стало входить создание проектов законов, которые утверждались монархами: начинающиеся предпромышленные новации уже требовали профессиональных знаний для законотворчества.
Вот как описывает вызревание министерской власти шведский историк права: "Быстрое экономическое развитие выдвигало большие требования к правоведению, законодательству и применению права... Когда это касалось правовых конфликтов в сфере производства и торговли, то выяснилось, что устаревший с точки зрения юридической техники гражданский процесс... зачастую оказывался непригодным. .../Поэтому/ стороны зачастую предпочитали решать конфликты путем свободных переговоров между своими юридическими представителями. Эта техника примирения, как и сильно возросшая потребность в юридических консультациях, повысила роль адвокатов. /.../ Большое значение также имело повышение квалификации судейского корпуса... как следствие того, что требование такого образования и компетенции стали обычными при занятии по крайней мере высоких постов в центральной и местной администрации. ...Повышение эффективности административного и судебного аппаратов привело к значительному усилению технической основы для расширения исполнительной и государственной власти. /.../ Сильной центральной государственной власти XVII в. требовался корпус профессиональных администраторов, который без промедления
послушно следовал намерениям государственной власти и выполнял свои задачи с рациональной деловитостью" (Аннерс, с. 322 - 324; курсив наш - авт.).
Посмотрим, как министерская власть выдвигалась к верховенству в структуре государства. На первом индустриальном этапе (1780-1880 гг.), когда шло интенсивное развитие института промышленных технологий, в европейских странах, независимо от формы правления (монархии или республики), во-первых, государственная власть еще концентрировалась у законодателей - монарха или парламента, даже если министерская форма правительства (Директория во Франции начала XIX в.) "подминала" под себя законодателей. Эти две формы власти еще оставались прочно взаимосвязанными, неразделенными. Во-вторых, парламенты формировались исключительно из землевладельцев, финансистов, торговцев и промышленников. И все же они, несмотря на профессиональную разнонаправленность интересов, уже начинали преследовать главной целью промышленную модернизацию, поскольку были очевидны колоссальные выгоды, приносимые ею. Мотивации же оставались еще вполне традиционными: наращивание финансового капитала, высоких прибылей, военного и колониального превосходства.
Первые сто лет индустриализации открыли людям глаза на их технические возможности для извлечения из недр земли ранее недоступных богатств, создали технологическое мышление. Но не только. Следствием развития транспорта и коммуникаций, укрепления государственных границ как важнейших механизмов экономических международных взаимодействий стало появление и национального сознания. Технологизация социальной жизни резко проявила особенности культуры, специфику больших территориальных общностей, сделала их яркими и явными, а также заострила проблему соотношения ресурсов недр в условиях их нарастающей значимости для нового, индустриального образа жизни. Так возникли новые - национально-государственные - иерархии целей и ценностей, связанные с новым взглядом на мировые ресурсные источники, необходимые для питания инфраструктуры формирующихся индустриальных обществ.
Многие социологи и антропологи возводят национализм к особенностям индустриального общества. Так, известный английский антрополог Э.Геллнер пишет: "...Небывалый накал национализма в девятнадцатом и двадцатом столетиях есть отражение и следствие индустриализма - способа производства, возникшего и распространившегося именно в этот период" (Геллнер, с. 6). Большинство современных специалистов указывает на культурные корни национализма, связанные с институтами формирования массового сознания в индустриальном обществе (Фомичев, с. 15-30). Не отвергая этого подхода, мы хотим сделать акцент на роли министерской власти в формировании идеологии национализма.
В философской форме этот процесс отразила историософия Г.Гегеля. Согласно его концепции, национальное "...есть частичная реализация мирового духа в истории в форме национального государства. Если нация не может реализовать свою миссию в исторической схеме и не может создать свое собственное государство, то она должна
исчезнуть и потерять свой всемирно-исторический статус. Оборона является высшей целью государства, а все государства должны стремиться к экспансии. Так как государство является верховным выражением нации как целого, то война имеет глубокий смысл, поскольку предохраняет этическое здоровье нации" (Фомичев, с. 7-8). Эта одна из первых и весьма влиятельных в свое время националистических теорий позволяет понять, почему европейские страны-лидеры, имевшие многовековую традицию парламентской демократии, пошли на такой шаг, как постепенная передача высшей государственной власти министерствам.
Большую часть первого этапа индустриальной стадии развития правительства непосредственно использовали законодательную власть для обеспечения всевозможных преимуществ росту отечественных капиталов и промышленности: была распространена и практика "парламентских огораживаний"; и военное навязывание более слабым странам таможенно-пошлинных режимов, благоприятствующих "своим" торговцам, финансистам, промышленникам; и кредитование государственными капиталами предпринимателей, развивавших перспективные отрасли (железные дороги, связь, машиностроение и т.д.); и создание "работных домов", т.е. насильственное государственное обеспечение промышленников рабочей силой; и раздача гигантских земельных, лесных и иных ресурсов разворачивающимся предпринимателям. Правительства размещали среди промышленников государственные заказы. Повсеместно осуществлялись протекционистские меры, часто освобождались от налогов слабые еще отрасли. Колониальные вооруженные силы как бы сдавались в аренду частным компаниям для подавления сопротивления аборигенного населения. Европейские государства постоянно вступали в вооруженные конфликты из-за тех или иных заморских владений, из-за стремления обеспечить приоритет своим экономическим субъектам. "...Самые "либеральные" европейские общества были нелиберальны, поскольку верили в законность империализма, то есть в право одной нации господствовать над другими нациями, не считаясь с тем, желают ли эти нации, чтобы над ними господствовали" (Фукуяма, с. 307).
Все эти меры осуществлялись не на основании разработанной идеологии управления, не в результате специальных расчетов министерских чиновников, а просто "по заказам" промышленников, торговцев, финансистов, представители которых во власти (в первую очередь в парламентах) оформляли законами те или иные из указанных мероприятий. Но во-первых, это уже была практика национальной идеи. Во-вторых же, в этой стохастической бурной деятельности правительств началась кристаллизация национальной идеологии как проектного рационально-расчетного формулирования целей, технологических средств и способов властвования над мировыми источниками сырья и рабочей силы.
Войны XIX вв. между молодыми, формирующимися национальными государствами непрерывно перемежались революциями, росло стачечное движение. В мире лидировала Британская колониальная империя. Англия стала переходить от изоляционизма к
активной европейской политике. Германия быстро наращивала экономическую мощь. Во Франции, основном военном конкуренте Великобритании, сложилась "традиция политической нестабильности": за 82 года - с 1789 по 1871 гг. - здесь произошло двенадцать "масштабных, сопряженных с насилием перемен политического устройства" (Прокудин, N 8, с. 87). В Европе сложилась ситуация, когда было совершенно невозможно понять, какие формы управления способствуют экономическому и военному могуществу, а какие мешают, что лучше - протекционизм или фритредерство и т.д. Главную цель - контроль за сырьевыми ресурсами мира - для ранее преуспевавших стран (Франции, Испании, Голландии, Англии) к 1880-м годам становилось все труднее достигнуть.
В этом контексте целесообразно сослаться на рассматриваемую в специальном разделе логику эволюции общинных форм социальных организмов. Из нее следует, что последовательности смены одного типа общества другим соответствует сдвиг доминанты в рамках одного из четырех психогенеративных общинных институтов (семьи ® церкви ® армии ® школы) в их функции "вынашивания" цивилизационных институтов. Если в древнем мире институт родовой семьи был "материнской формой" для торговли и суда, а в феодальном обществе институт церкви исполнил "родительские" функции в отношении финансовых и законодательных органов, то в индустриальном обществе, как следовало ожидать, "наставником" промышленно-технологического института и министерской политической власти должен был стать институт армии. Ряд авторов подчеркивает важнейшую роль армии для становления индустрии и индустриального государства (напр.: Друкер). Очевидно, что такая роль вытекает из способностей армии в качестве психогенеративной социальной структуры продуцировать массовую психику режима и дисциплины в иерархической организации рационализированного и унифицированного технологического разделения труда. Без этих свойств индивидуальной психики невозможно ни создание индустриальных технологий, ни формирование идеологического сознания, отличающегося достиженческой мотивацией. Для последней характерно не столько стремление к воплощению вечных и неизменных божественных предначертаний, сколько рациональное проектирование и планирование жизненных целей на будущее и способов их реализации.
К концу XIX в. сила экономических и социальных кризисов достигала таких масштабов, когда государственное руководство "обнаружило" явление национально-государственной инфраструктуры, складывающейся из постоянно растущего "металлического скелета" (железные дороги, фабрики, машины и т.д.) и "облекающей" этот скелет, движущейся по нему, живущей в нем человеческой массы. Сегодня даже дети благодаря компьютерам могут "создавать" целые страны, "распоряжаться" человеческими ресурсами, "вести войны", "строить" города, дороги, фабрики, мосты, рассчитывать бюджеты этих моделей настоящих стран и т.д. В конце же XIX в. государственные деятели благодаря все более регулярному пользованию географическими картами, появлению телефона и радио, регулярных статистических сводок о состоянии армии и
экономики, о преступности и здоровье нации и т.д. впервые смогли увидеть целостный образ страны, которой они управляют. В повседневных обсуждениях в парламентских и правительственных заседаниях состояния дел общества целостное государственное видение всей инфраструктуры стало необходимостью и нормой.
Радикальный же перелом наступил тогда, когда власти обнаружили, что в один день вдруг вся инфраструктура страны может прийти в состояние деградации и упадка, когда стало ясно, что деятельность финансовых и промышленных капиталов, создавших эту гигантскую инфраструктуру, в силу собственной стихийности может ее и разрушить. Тогда у министерской власти появилось ощущение своей самостоятельной значимости, отличной от значимости законодателей - ощущение необходимости предварительного осмысления того, как та или иная потребность отдельной отрасли, отдельного заводчика, землевладельца или их групп, компаний, отразится на состоянии страны в целом.
В результате в Англии "ряд законов, принятых в 1870-1890 гг., усилил централизацию; к концу XIX в. значительно увеличился бюрократический аппарат, были созданы новые министерства (местного управления, сельского хозяйства, министерство по делам Шотландии и др.), к которым перешли многие функции местных органов власти" (СИЭ, т. III, с. 188; курсив наш - авт.). "В ущерб местным выборным органам, ранее начавшим пользоваться значительной автономией..., заметно увеличились полномочия кабинета министров за счет падения роли парламента. Право законодательной инициативы по всем существенным вопросам сосредоточилось в руках правительства. Одной из важных форм усиления влияния кабинета министров было расширение подчиненного ему административного аппарата..." (Всемирная история, т. VII, с. 55).
Для того, чтобы в полной мере представить себе разрастание военно-политической министерской власти в Англии в конце XIX и в первых десятилетиях XX вв., достаточно обратиться к знаменитому политическому памфлету "Законы Паркинсона" (Паркинсон). Подобным образом в то время гипертрофировалась милитаризующаяся государственно-политическая министерская власть и в остальных странах Запада. Наибольшего развития она достигла с началом первой мировой войны. В США, например, в это время возникли следующие министерские структуры: Управление военной промышленности, Продовольственная администрация, Топливная администрация, Военно-торговое управление, Железнодорожная администрация, Военно-трудовое управление (СИЭ, т. XIII, с. 259; подтверждающее нашу логику описание политической и социально-экономической ситуации в одной из стран Европы, а именно, во Франции межвоенного периода, см.: Прокудин, N 9).
Первые "образы инфраструктуры", которые складывались в умах руководителей национальных государств, были образами государственной, а не гражданской инфраструктуры. Железные дороги и фабрики, аграрные производства (например, хлопка - сырья для изготовления не только одежды, но и пороха) и проч. рассматривались прежде всего как составные части государственной военной инфраструктуры,
обеспечивающей силу национального капитала, экономическую конкурентоспособность страны. Вряд ли кто-либо станет оспаривать, что даже первые фабричные законы, законы о социальном страховании и многие другие им подобные создавались не из неких абстрактных гуманных побуждений, а исключительно из желания ослабить внутренние разрушительные силы, снижавшие производительность и силу военно-промышленной инфраструктуры.
Европа в XIX в. только заканчивала формирование национальных государств. Например, Германия "представляла собой конгломерат 300 феодальных государств" (Полянский, Жамина, с. 148). Формирование национальной идеологии на первом этапе индустриальной стадии согласуется с нашей гипотезой о преобладании конфедеративных объединений в феодальном обществе (ярчайшим образцом которого была Германия) и переходе к федеративным отношениям в индустриальном. Отличие между федерацией и конфедерацией мы находим в том, что первая устанавливает конституционное равенство (равенство перед законом) всех прав всех субъектов объединительного договора, защищаемое силой центральной государственной власти. Конфедеративный же договор являет собой пример обмена правами и обязательствами и, соответственно, определенного неравенства между субъектами. Типичность последнего для феодальных стран Европы была обусловлена естественной ограниченностью и различием ресурсов разных территорий, что принуждало их к отношениям покровительства-подчинения для достижения тех или иных общих преимуществ (эти покровительственные договорные отношения пронизывают всю историю феодализма). Постоянное колебание соотношения сил, непредсказуемость экономического развития тех или иных субъектов договора и изменения природных и производственных факторов, несовершенство культуры права и т.п. факторы объясняют как преимущественное существование конфедеративных государственных объединений, так и высокую частоту их распадов в результате военных конфликтов.
Объединение в федеративные национальные государства происходило под влиянием стихийного развития единой инфраструктуры. Но сложившись, она обостряла у государственной власти "инстинкт самосохранения" от распада, чреватого резким ослаблением перед лицом соседей. Образцом психологии этого времени является теория Мальтуса об ограниченности мировых ресурсов. Но это влекло за собой и иллюзию возможности военного превосходства и "выживания" за счет других наций. Таким образом, в деятельности министерской (правительственной) власти конца XIX - начала XX вв. совершенно определенно доминировала военно-политическая идеология управления ростом экономического могущества страны. В содержании государственных планов и программ европейских правительств преобладали военно-дипломатические цели и задачи. Развитие промышленности и аграрного сектора также осмысливалось по преимуществу с этой точки зрения. Кризисы в экономике вызывали крайнюю озабоченность власти по причине ослабления ими военно-экономической мощи государства.
Интересно отметить, что именно в это время, то есть в конце XIX - начале XX в. возникло новое направление исследований - геополитика, среди создателей которого был выдающийся английский географ Х.Дж.Маккиндер. Его научные воззрения отражены в докладе "Географическая ось истории", произнесенном в 1904 г. в Королевском географическом обществе. Свое выступление Маккиндер резюмировал следующим образом: "Настоящий... баланс политического могущества в каждый конкретный момент является, безусловно, с одной стороны, результатом географических, а также экономических и стратегических условий, а с другой стороны - относительной численности, мужества, оснащенности и организации конкурирующих народов" (Маккиндер, с. 169). Рассматривая противостояние мировых держав в том числе и с точки зрения их ресурсов, а также коммуникационной инфраструктуры, Маккиндер вместе с тем предостерегал от военного решения спорных вопросов и призывал перенести "...внимание государственных деятелей во всех частях мира от территориальной экспансии... к борьбе за согласованную созидательную деятельность" (Маккиндер, с. 163). Геополитика - один из первых ярких образцов влияния идеологии политических министерств на научную мысль.
Образцом быстрого осмысления значимости национальной и технологической идеологии для управления индустриализирующимся обществом может служить Германия. Задержка в развитии способствовала тому, что ее промышленный рост начался во второй половине XIX в., когда в Англии уже старел машинный парк в условиях интенсивного развития тяжелой индустрии. Ввоз английских и французских капиталов позволил Германии начать промышленный рост прямо с тяжелой промышленности. Происходившая после 1815 г. централизация монархической министерской власти, последующее создание Таможенного союза, а затем и опережающее развитие тяжелой промышленности, по-видимому, позволили министерской власти Германии понять свои идеологические функции. И усиление полицейского характера ее государства, и ряд законов для социального успокоения страны, и создание института "общественных работ", и централизация ряда отраслей промышленности, несмотря на растущий характер имперского вырождения, явно носили сознательный характер, были продуктом политико-идеологического расчета министерской власти.
Исходя из сказанного, мы можем заключить, что после экономического (венского) кризиса в Европе 1873 г. примерно с 1890-х началось выдвижение кабинетов министров (правительств) во главу государственной власти. На этот период приходилось и очень важное изменение поведения финансовых капиталов - они начали все активнее включаться в индустриализацию, европейские страны вошли в эпоху концентрации капиталов и монополизации (см. концепцию империализма). Этот процесс объясняется естественными причинами - новые формы индустрии, ее "утяжеление" и рост размеров заводов, фабрик, вообще предприятий, начинающаяся электрификация народного хозяйства, конечно же, требовали и роста капиталов для создания и совершенствования соответствующих технологий.
К началу XX в. министерская власть уже начала накапливать опыт программного и планового управления и не могла более "исполнять" волю монархов и парламентов. В основе перехода государственной власти от парламентов к кабинетам министров была победа идеологии промышленников и промышленных финансистов над идеософией землевладельцев и связанных с ними финансовых капиталов. Теперь министерские руководители и чиновники, профессионально лучше любого парламента знавшие реальное экономическое положение страны, стали дифференцировать интересы множества промышленников из разных отраслей, на первый план стал выдвигаться расчет конкурентоспособности капиталов и, соответственно, их отраслевой направленности и способности обеспечивать интересы государственной инфраструктуры.
Министерская власть стала на основании расчетов расставлять приоритеты государственной помощи различным группам промышленников. К этому принуждала нарастающая частота экономических кризисов, ослаблявших военную мощь страны. Теперь правительства не могли мириться с тем, чтобы только законодатели инициировали проекты законов, они легко доказывали, что эта инициатива должна осуществляться на основе профессионального расчета и анализа состояния разных промышленных отраслей, что государственная поддержка теперь должна быть избирательной, что для обеспечения военной мощи страны следует делать ставку на крупные капиталы и монополии, готовые выполнить любой крупный государственный заказ. Итак, с началом XX в. высшая государственная власть в европейских странах перешла к министерским структурам.
Аналогичные изменения в это время происходили и в США. "Законодательная власть резко ослабла, и были заложены основы для экспансионистской исполнительной власти. .../Что позволило последней - авт./ реагировать на требования промышленного регулирования. ...Исполнительная власть взяла на себя ответственность по управлению капиталистической демократией" (Додд, с. 356-357).
Идеологические функции политической министерской власти в самом общем виде можно сформулировать следующим образом. Государственно-политическая идеология проектирует законы, содержащие программы и планы политического государственного управления воспроизводством создаваемого химическими технологиями гигантского "тела" социального организма с металлическим "скелетом" и химической энергетикой его функционирования, то есть воспроизводством как бы "косного" содержания "тела" социального организма, всего, что сегодня называют производственно-технологической инфраструктурой. Данная идеология формулирует критерии, по которым все гражданские экономические субъекты ранжируются по их значимости в социальном воспроизводстве, по которым, соответственно, на поддержку их деятельности в бюджет могут быть приоритетно включены специальные статьи расходов, а в налоговой и таможенно-пошлинной политике для них введены льготы.
Тем самым государство взяло на себя особую заботу о защите и поддержке собственности этих экономических субъектов, что проявлялось во множестве юридических
актов, проекты которых формировала министерская власть. Если деятельность экономических субъектов соответствовала главной идеологической цели - укреплению национальной технологической инфраструктуры, то автоматически полагалось и официально провозглашалось, что во всех остальных отношениях производство и обмен - это дело гражданского общества. В этом состоял либерализм западных стран того времени. В случае же неготовности гражданского общества развернуть некую стратегически важную отрасль промышленных технологий министерская власть предпринимала усиленные меры для ее создания через огромные вливания государственного капитала. В разных странах и на разных исторических этапах можно обнаружить многочисленные примеры этой идеолого-политической функции министерской власти.
* * *
Недостаточность макроинститута политической министерской власти в ее управлении только технической инфраструктурой индустриального общества начала проявляться уже ко второму десятилетию XX в. Если приложить логику парсонсовских "реквизитов" - целедостижение®адаптация®латентность®интеграция (как элементарных актов витка развития) - к последовательности развития индустриальных макроинститутов, то возникновение министерской власти отражает решение проблемы адаптации макроинститута промышленных технологий (ее целедостиженческой доминанты в индустриализме) ко всей макроинституциональной системе, сложившейся в древности и в феодализме. Институт идеологической власти, согласно этой логике, был призван так адаптировать промышленные технологии к ранее сложившейся экономической системе ценностей (торговых и финансовых), чтобы снять взаимную конфликтность их субъектов (землевладельцев, финансистов, торговцев и промышленников). И, как мы постарались показать выше, эта проблема была решена путем идеологического объединения их профессиональных потребностей и перехода к повседневному обслуживанию законопроектами "зон их взаимодействий" (замена конфликтности механизмом ее договорного разрешения в профессиональном министерском согласовании потребностей).
Хорошо известны плоды утверждения координационной функции министерской власти. Эволюция ускорилась, и с конца XIX и по 40-е гг. XX вв. Запад совершил очередную - "тяжелую" - индустриальную модернизацию. На первом этапе индустриальной стадии (1780-1890-е гг.) западные общества обрели "металлические скелеты" и все множество их "суставов" привели в действие паровыми двигателями. К 1935-1945 гг. страны Запада не только обновили эти "скелеты", т.е. почти полностью перешли на двигатели внутреннего сгорания и на электроэнергию, но и пронизались сложными бытовыми коммуникациями, интенсивно вели переход на химическое материаловедение, химические строительные и прочие индустрии, имели сложнейшие радио- и телефонные сети и проч. Второй этап индустриальной стадии, этап доминирования государственно-политической министерской власти, закончился возникновением качественно нового технологического типа общества - новой индустриальной инфраструктуры.
В данной книге нет возможности затронуть такую огромную по размерам тему, как проблемы мер стоимости и мер собственности - основных расчетных систем мер для управления социальным воспроизводством. Общеизвестно, что переход в индустриальную стадию в корне изменил отношения собственности в странах Запада: в течение первого этапа индустриализации фактически все их население обрело политическую свободу от принуждения к определенному месту проживания и к определенному роду занятий, а также гарантию политической же (но еще не экономической) защиты частной собственности каждого гражданина.
В условиях исчезновения натурального хозяйства и всеобщей зависимости подавляющей доли населения от рыночных отношений, искусственной (технической) стала не только среда проживания человека - техногенная инфраструктура. Во многом "искусственным" стало отправление его базовых жизненных нужд. Важно акцентировать внимание на следующем. Еще мало разработанной остается проблема закономерностей соотношения и связи между уровнем сложности труда (сложности его технологической структуры), в котором расходуется рабочая сила, с одной стороны, и уровнем технической оснащенности процесса ее рекреации. Несмотря на очень высокий уровень культуры и технологий рекреации рабочей силы в современных странах Запада, эти достижения не апплицируются специалистами на старые, нерешенные проблемы экономических и политических наук.
Наш предварительный анализ этой проблемы и ее ретроспектива в общеизвестную политическую проблему "отношений хозяев и наемных рабочих" показывают следующее. На первом этапе индустриальной эволюции массовая социальная конфликтность "между трудом и капиталом" на самом деле была внешним проявлением острой борьбы между новым экономическим субъектом - промышленником-технологом, и старыми - финансистами и землевладельцами (на этой основе и шла борьба между парламентской и министерской властями). А массовые восстания и революции в европейских странах того времени, по сути дела, вызывались результатами (прежде всего инфляционными кризисами) этой жестокой конкуренции "старых и новых хозяев" экономики. На втором этапе ситуация резко изменилась. С одной стороны, к концу XIX в. в производственной инфраструктуре накопилось большое количество мелких промышленных предприятий, а на крупных произошли бурные процессы акционирования, что, в конечном счете, сформировало массовую психологию собственников и их идеологическое объединение. С другой стороны, начавшийся второй этап - тяжелой индустриализации, сменил существо социальной конфликтности: бурно развернувшиеся процессы концентрации и монополизация капиталов, внешне проявляя свою конфликтогенность в той же инфляционной форме, порождали совсем иные причины социальной конфликтности.
Массовые безработица и разорение мелких хозяев происходили теперь не по воле случая и непредсказуемости промышленного переворота, а из-за целенаправленного подавления крупными монопольными капиталами мелкого предпринимательства. Ранее сложилась важная функция последнего как буфера социальной напряженности -
роль экологической ниши для теряющих работу по старости или дисквалификации. Эта еще очень хрупкая социальная конструкция рушилась во всех странах Запада под грубым нажимом "жирных котов" монопольного бизнеса. Причиной этого была возможность безнаказанного произвола монополий на рынках для извлечения баснословных прибылей, включая сюда прежде всего рынок исключительно индустриальной природы - рынок рабочей силы. Общеизвестно, что ставшая у руля европейских государств в начале XX в. государственно-политическая министерская власть не только не препятствовала этому алчному ажиотажу монополий, но и всемерно поддерживала их "во имя национальных идей мирового господства".
Эта естественная недоразвитость министерской власти могла бы быть преодолена, если бы в европейских странах (во многом по объективным причинам) не была значительно повреждена базовая психогенеративная основа общества - его общинная "ткань". Находя адаптивную роль у нового макроинститута государства, мы должны иметь в виду не только "приучение" ею старых экономических отраслей (торговли и финансов) к новым, промышленно-технологическим условиям, но и обратный процесс - обучение самой этой власти непреходящим ценностям цивилизации, достигнутым традиционными институтами. А таковыми, прежде всего были общинные механизмы разделения властей, берущие начало еще в древности (античность), а позже - в общинно-варварской демократии Великой Британии, впоследствие сделавшей ее феодально-индустриальным лидером.
Третьему этапу индустриализма, согласно логике "системных реквизитов" Т.Парсонса, должна была соответствовать "латентность" (разработка нормативов для снятия напряженности "актеров" в социальной системе и эффективного исполнения ими своих функций). В индустриальном обществе состав экономических субъектов ("актеров") значительно возрос - ими стало все занятое население; не только крупные, как в древности и феодализме, но и мелкие собственники, а также наемные работники (через свои профсоюзные организации) теперь участвовали в экономическом управлении (в рыночной системе расчетов социального воспроизводства).
Упомянутая выше проблема соответствия между сложностью труда (его технической оснащенности) и сложностью рекреации рабочей силы (оснащенности ее средствами быта и отдыха) до тех пор в истории решалась только малым слоем крупных собственников. Теперь же она была выдвинута всем занятым населением - крупными, мелкими и акционерными собственниками. В условиях оторванности от природной среды, жизни внутри искусственной, технической социальной инфраструктуры это был вопрос возможности или невозможности для квалифицированной рабочей силы исполнять свои функции. И все социально-политические коллизии первой половины XX в. указывали на то, что нерешенность этой проблемы останавливает дальнейший экономический рост, снижает эффективность промышленной инфраструктуры.
Однако решение этой огромной проблемы не могло быть адекватным без полноценного разделения всех трех ветвей государственной политической власти. При их срощенности и доминировании министерской ветви масса мелких и акционерных собственников (наемных работников) не могла бы существовать в режиме экономической свободы и защищать это право посредством законодательства и судебного исполнения законов.
Что же происходило в большей части европейских стран в первой половине XX в.? Реформы проводились на фоне блестящих результатов английского пути индустриализации. Казалось бы, исходя из нашего предыдущего изложения, Англия, действительно, представляла собой образец устройства социальных макроинститутов. Однако дела обстояли куда сложнее. Превратившись во "владычицу морей" и безусловного лидера конца феодальной - начала индустриальной эпох, Великобритания обрела присущие всем лидерам "самодовольство и самоуспокоенность" (Грейсон, О'Делл, с. 98).
С нашей точки зрения, главный порок, который был ей свойственен в это время, состоял в неразделенности между парламентской и уже развивавшейся министерской властями. Чтобы было понятнее, сразу же приведем пример иного свойства: в США при создании этой страны в 1780-х годах была принята Конституция, в которой все три ветви власти - судебная, законодательная и исполнительная (министерская) были разделены не просто законами, разграничивающими их полномочия, но разделены и институтами выборов парламента и президента как главы министерской власти (Декларация независимости, с. 7, 14). Особо обратим внимание на то, что с момента возникновения США там действовал и институт выборов судей (Фридмэн, с. 57). Мы приводим пример США потому, что эта страна уже с начала XX в. стала лидером индустриальной эволюции, а как покажет дальнейшее изложение - и лидером институционального строительства.
В Англии же окончательная победа парламента над королевской властью в конце XVII в. сопровождалась и "конфискацией" права на формирование исполнительной (министерской) власти. Эта ситуация сохранилась по сей день: министерская власть назначается партийным парламентским большинством, то есть по сути дела является его "отростком". До конца XIX в. парламент, в котором доминировала палата лордов (состояла из неизбираемых земельных и финансовых аристократов) задавал тон и в законодательстве, и в административном управлении страной. Лишь в 1911 г. ситуация изменилась - палата лордов была отстранена от контроля за бюджетом страны, а палата общин, формирующая министерскую власть, сама стала исполнительницей воли последней (в силу самой природы министерской власти, поскольку к тому времени уже стало очевидным ее профессиональное доминирование).
Итак, первый этап индустриального развития Англии происходил при безусловном доминировании парламента. А в нем самом верх был за палатой лордов. Эта форма доминирующей власти (парламента лордов), которая играла решающую и адекватную для феодализма роль в становлении финансового могущества (эффективности
"первоначального накопления"), теперь превратилась в тормоз индустриализации. Доминирующие землевладельческие финансовые капиталы за счет экспансии по преимуществу в кредитной форме по всему миру превратили Англию в "ростовщическое "государство-рантье" (СИЭ, т. III, с. 187).
Формулируя эту ситуацию в терминах нашего подхода, мы можем констатировать, что в "барьерном переходе" между феодализмом и индустриальным обществом (обычно этот период называют "мануфактурным"), ориентировочно между 1760-1790-ми и 1800-1810-ми гг., в Англии не был адекватно воссоздан механизм выборов, который на раннефеодальной стадии заложил основы демократической психологии ее населения: сохранил массу свободных крестьян и общинников (фригольдеров, копигольдеров), создал "вольности" городов и тем "питал" ее парламентское развитие. Не были реформированы и институты права: новые теории права, которые интенсивно продуцировала научная мысль Европы тех эпох, отвергались "самоуверенной" английской "демократией", поэтому среди трех ветвей власти преобладала министерская бюрократия. В основе этого - а в результате и потери Англией лидерства - лежало ее скоростное имперское обогащение и вырождение, неизбежно "по обратной связи" влекущее потерю ориентиров в институциональном развитии как у высших слоев, так и у массы населения.
Возвращаясь к характеристике общеевропейского развития министерских институтов, мы теперь можем оценить, к чему привела рецепция английского опыта. В государствах европейских стран можно выделить две формы подобной "социальной патологии", которая предопределила переход лидерства к США, а впоследствии привела к колоссальной катастрофе - двум мировым войнам.
С середины XIX до середины XX в. в них формировались (естественно, с разной степенью выраженности) либо преобладание министерской власти, подминавшей под себя парламентскую демократию, либо, наоборот, - парламентской власти, контролирующей и остальные ветви государственного управления. Если учесть, что во многих из стран Европы при этом сохранялось монархическое устройство, то мы получаем достаточно большое разнообразие форм государственной власти. Но один общий признак отличал всех их до окончания второй мировой войны от США - неразделенность или невыраженная разделенность властей, отсутствие безусловного права суда и граждан (через суд) контролировать исполнение законов остальными ветвями власти, а также весьма ограниченный механизм выборов (только в парламенты).
При этом независимо от того, кто - парламент или министерства - верховодил в этом "срощенном" государственном механизме, доминирующими были функции идеологические (т.е. министерские), а "срощенность" властей неизбежно вела страны к имперскому вырождению из-за поощрения разрушительного для социальной инфраструктуры хищнического поведения монополий в отношении мелкого предпринимательства. Рано или поздно должно было произойти то их пресыщение сверхприбылями, которое после "выжирания" мелкопредпринимательского слоя ищет своего продолжения в торговле оружием, в милитаризации страны (типичная ситуация
для России 1995-1996 гг.). Здесь происходит резонансное коррупционное сращивание, с одной стороны, интересов монополий, стремящихся к паразитированию на самом жирном "куске пирога", на государственном капитале, и, с другой стороны, чиновничества, применяющего с той же целью идеологию национальной идеи.
Итак, срощенность властей в европейских странах при доминанте министерской власти и открытая ею "зеленая улица" для произвола монополий на рынках завершила период либеральной эволюции индустриальной экономики и открыла эпоху государственно-монополистического регулирования экономики общества в целом. В этих условиях тяжелая индустриализация проводилась буквально за счет жизненных сил и здоровья национальной рабочей силы (средства черпались из карманов налогоплательщиков посредством крупных рыночных диспропорций, а не из налогообложения гигантских финансовых капиталов, вращавшихся на международных рынках). Европа погрузилась в непрерывную полосу экономических кризисов первой половины XX в. (Другое дело, возможен ли был иной путь? Опыт СССР, проведшего тяжелую индустриализацию с колоссальными человеческими жертвами, по массе социальных параметров повторивший самые худшие рецидивы государственно-монополистического капитализма в Европе, свидетельствует: нет. Опыт США, который мы рассмотрим ниже, хотя и демонстрирует безусловно много более мягкий характер того периода, тем не менее своей исключительностью подтверждает объективную неизбежность тех тяжелых испытаний ввиду отсутствия на том этапе эволюции полноценной технологии идеологического расчета.)
Основным следствием этого стало массовое разорение мелкого и среднего предпринимательства, охватывавшее как аграрные, так и промышленные сектора, вызывавшее резкую поляризацию доходов и вытекающую отсюда замену деловой активности населения революционной деятельностью, которая в соединении с официальной идеологией "национального государства" и привела к имперским кризисам в виде двух мировых войн. Вот как суммируют эти процессы историки: "В первой половине XX века в условиях массового общества подобные кризисы, как правило, заканчивались установлением тоталитарных режимов: политизированная масса, ставшая объектом манипуляции со стороны той или иной партии нового типа..., "выражает себя" в соответствующей - тоталитарной - системе властных институтов..." (Прокудин, N 8, с. 86).
Итак, второй индустриальный этап - становление государственно-политической министерской власти, обеспечившей органичное вплетение тяжелой индустрии в ткань социального организма, в Европе завершился серией тяжелейших социальных и военных кризисов. Однако краха западного общества не произошло. Послевоенный период характеризовался быстрым подъемом экономики и демократизацией европейских стран.
Согласно общей логике работы, следовало предположить, что произошло радикальное изменение в институциональной структуре общества. Иными словами, в этот
период индустриальной эволюции произошло рождение нового макроинститута, который, выражаясь языком Т.Парсонса, решил-таки проблему "латентности".
Напомним, что в эволюции древнего мира эту проблему решил налоговый макроинститут: римский император Август радикально реорганизовал налоговую систему страны и сумел тем самым остановить тяжелую внутреннюю конфликтность Римского государства. В феодализме, тоже на третьем этапе, с созданием государственного банка (1694 г.) Англия стала утверждаться как лидер феодального, а далее и раннеиндустриального мира. Причем создание госбанка Англии произошло после двух - "кровавой" (1640) и "бархатной" (1688) - революций, связанных с тяжелейшими финансовыми кризисами (начавшимися с "революции цен" в 1601 г.), сотрясавшими тогда страны Европы. Иными словами, проблема "латентности" в феодальной эволюции финансовой системы была решена с возникновением государственного бюджетно-банковского макроинститута.
Однако не так просто оказалось найти и вычленить из макроинституциональной структуры современных обществ тот третий макроинститут, который "должен был" решить проблему "латентности" в технологическом развитии индустриального общества. Затруднения вызывало отсутствие некоего общепризнанного специфического термина-имени, по которому бы его можно было проследить. Мы использовали метод аналогового "проецирования" соответствующих функций древнего и феодального макроинститутов (налогового и бюджетно-банковского) на наше время: в функциональном анализе явно напрашивался вывод об общности их некоей социально-экономической роли. Социально-экономические функции налоговой системы состоят в планировании социальных доходов и их доли, переходящей в распоряжение государства; соответственно, социально-экономические функции государственной бюджетно-банковской системы - расчет программ социальных расходов (которые должны задать уровень налогообложения). Какие социально-экономические функции, исходя из этого, можно было предположить для третьего макроинститута индустриальной стадии?
Чтобы ответить на этот вопрос и тем самым обозначить этот трудно выявлявшийся институт, был применен принцип "поворота причинных цепей в обратную сторону". Направление "планирование доходов ® программирование расходов ® ...", согласно этому принципу, является направлением развития функций указанных макроинститутов, т.е. показывает, как они появлялись сначала в древности, а затем в феодализме. Стало быть, управляемое государством репродуктивное (воспроизводственное) функционирование социальной инфраструктуры должно иметь обратное направление "...® программирование социальных расходов ® планирование социальных доходов". Следующим логическим шагом должен был стать поиск расчетных действий, функционально предшествующих этим двум.
Коротко говоря, использовались следующие рассуждения. Чтобы составить программу расходования жизненно важных для всего общества средств, необходимо, как минимум, иметь представление о тех жизненно важных структурах, от которых прежде
всего зависит социальное воспроизводство на данном этапе целедостижения. Приведенный выше анализ политической министерской власти показал, что эволюционирующая социальная природа "считает" первоочередной задачей обеспечение расходов тех социальных субъектов, от которых зависит "правильная" постановка социальных целей, а далее тех, кто может наладить производство средств-вещей (сырья, орудий, и т.д.) для достижения этих целей. (Без этих средств невозможно начинать какие-либо направленные действия - бессмысленно, в конечном счете, например, говорить о создании системы медицинской помощи для всех граждан, если не рассчитано и не налажено массовое производство средств для этого - инструментов, больниц, лекарств и т.д.).
Экономическими субъектами, ставящими цели, как нетрудно догадаться, на индустриальной стадии выступил весь слой промышленников-технологов (крупных и мелких, управленцев и изобретателей и т.д.); на втором этапе организаторами уже массового производства всевозможных средств производства (разнообразной машинной техники) стали крупные капиталовладельцы, управляющие тяжелой индустрией. Приоритетное обеспечение расходов первых и вторых, как мы видели, и осуществляла политическая министерская власть, как бы "по совместительству" с национально-идеологическими функциями распоряжаясь и бюджетными средствами. Однако расчет расходования бюджетных средств на первом этапе индустриализма был традиционным парламентским расчетом интересов высших сословий. На втором же этапе после перехода к министерскому проектированию в его основу клалась национальная идея, акцентирующая внимание на расходах только государственной - военно-стратегической - инфраструктуры.
Но все это были не институционализированные социально-экономические расчеты - государственно-политическая министерская власть управляла новой социальной реальностью посредством старых, традиционных социально-экономических институтов (налогового и бюджетно-банковского).
Этот предварительный анализ заставил нас обратить внимание на в общем-то хорошо известную (и даже весьма одиозную в ее "советском" исполнении) форму государственного управления - министерства социально-экономического профиля. Перейдем к их историографии и структурно-функциональному анализу.
В известной нам литературе (Замошкин, Друкер и мн. др.) преобладает расплывчатое представление о министерской власти и отсутствует разделение ее на две ветви: государственно-политическую и социально-экономическую. При этом обращает на себя внимание превалирование отрицательного отношения к министерской власти вообще. О ней, как правило, говорят как о необходимом зле, фактически, в тех же терминах, которыми обычно характеризуют бюрократию. Не случайно поэтому и то, что министерскую власть отождествляют с бюрократией.
Но тем самым, на наш взгляд, классическая политология не разделяет две принципиально важные и разные вещи: одновременно развивающиеся идеологию технологического превосходства в международных отношениях (национализм) и идеологию внутреннего социально-экономического состояния общества (равенства экономических возможностей). Современной политологии также пока еще затруднительно отличать совершенно необходимые профессиональные функции министерской власти (политическое проектирование) от недостатков в институциональной организации государственной власти вообще и в организации министерской власти, в частности.
В немалой степени это идеологическое "объединение" министерских властей, неразделенность их достоинств и недостатков в умах современных политологов, наверное, связано с тем, что родились и выросли они в эпоху "горячих" и "холодных" войн, сопряженных именно с жесткостью идеологий "капиталистических" и "социалистических" стран. Сегодня, после падения имперски выродившегося режима СССР, сработала "психология победителей", окрасившая в розовые тона историю западных стран. Но за искаженным зеркалом борьбы этих "мировых национальных идеологий" был упущен из виду тот факт, что в странах Запада под давлением комплекса причин давно шло реальное развитие социально-экономической идеологии с участием государственных политиков.
Еще на первом индустриальном этапе (XIX в.) стали появляться такие ведомства, департаменты (или ответственные чиновники), которые почти полностью отсутствовали в феодальных странах и функции которых были связаны с регулированием сфер, называемых нами сегодня социальными: труда, просвещения, здравоохранения, науки и искусств, религии и др. Однако эти учреждения тогда носили "зародышевый" характер, были организационно очень слабы, фактически не имели влияния на формирование государственного бюджета, а основной функцией имели контроль со стороны центральной власти за социальной политикой местных властей.
"Первым в мире политиком, который воплотил в жизнь социалистическую программу и экспроприировал газовую, электрическую и трамвайную компании, был... Карл Люгер /известный своими националистическими убеждениями - авт./, избранный в 1897 г. лорд-мэром Вены. /.../ Через десять лет после катастрофы в Вене - в период между 1883 и 1888 годами - канцлер Германии Бисмарк придумал национальную систему страхования здоровья и обязательного страхования по старости. ...В то же время Великобритания и Австрия начали ограничивать власть работодателей путем введения фабричной инспекции, правил по охране здоровья и безопасности, а также ряда запретов в использовании детского и женского труда. /.../ Даже в Соединенных Штатах Америки... 1880-е годы означали переход от неограниченной стихии рынка к его регулированию при помощи закона о фермерах, организации межштатной торговой комиссии для согласования работы железных дорог, введения антитрестовских законов, регулирующих и ограничивающих операции с ценными бумагами. /.../ А около 1890 года столица штата Небраска - город Линкольн... стал вторым городом в мире (отстав от Вены
всего на несколько лет), где были "социализированы" местная энергетическая, газовая и трамвайная компании" (Друкер, с. 12-16). Думается, не вполне удачно усиление "даже" в этом суждении П.Друкера, поскольку благодаря антитрестовским законам в США именно там и могли развиваться и быть действенными остальные меры.
Отсутствие же таковых в Европе, как и ее отставание в институциональном строительстве, на наш взгляд, подтверждает известное мнение о том, что там эти первые зародыши социальной идеологии возникали для укрепления набиравшей силу национальной идеологии политических министерств. Нельзя отрицать, что эти первые опыты социализации в Европе были "уступками рабочим и гибкостью политики умиротворения". Но очевидно, что они были и первой "пробой сил" государственной бюрократии, "вкусившей прелести" не ограниченного реальным судебным контролем со стороны населения, а потому произвольного распоряжения гигантским государственным капиталом. Национализация экономических предприятий - паллиативный путь решения социальных проблем в чрезвычайных условиях; гипертрофирование же этой меры создает иллюзию простоты их решения и ведет в тупик имперского вырождения. Поэтому ответ на вопрос о мотивах первых "индустриальных социализаций" следует, на наш взгляд, искать в аналогичной политике имперских государств, которыми изобилует древняя и феодальная история. С этой точки зрения будут понятны истоки последующего превращения государств, проводивших "социализацию", подчиненную национально-имперской идеологии, в корпоративные фашистские режимы.
В западноевропейских странах с конца XIX в. усиливалось противостояние государственно-политической и социальной идеологий, выражавшееся в непрерывно нараставшей партийной борьбе вокруг парламентски-министерской (еще срощенной) государственной власти. Почти везде ситуация в общем виде была одинаковой: оппозиция требовала и провозглашала социальные реформы и программы, а правительства реализовывали государственно-политическую (национальную) идеологию. Но после того, как партии "менялись местами" - властвовавшие уходили в оппозицию, а бывшая оппозиция приходила к власти, - доминирующая государственная идеология сохранялась. Причины в общем-то обыденны - реальная политика, независимо от ее исполнителей, определяется преобладающими в обществе психологией и экономическими параметрами: действует массовая психология "военной угрозы" - действует и идеология наращивания военной мощи; не создан минимально необходимый комплекс энергетических, перерабатывающих и производственных технологий - не может быть обеспечен и минимально необходимый уровень рекреации рабочей силы, и т.д.
В это же время в США набирали силу прогрессисты (Т.Рузвельт) и демократы (В.Вильсон), усилившие в законодательной и министерской власти линию социальных реформ (Соргин, с. 74), последовательность которой дала свои плоды спустя пару десятилетий - с началом "нового курса" в 1930-е гг. "Правительство должно быть не только
каналом, через который ...блоки интересов - фермеры, рабочие и бизнесмены - должны объединяться, чтобы предпринимать совместные действия. Оно должно поддерживать баланс между этими тремя силами. Оно должно быть уверено не только в том, что ни одна из этих групп не угнетена и не подвергается эксплуатации со стороны какой-либо другой группы, но также и в том, что ни одна из этих групп не доминирует над остальными. Правительство Рузвельта... /Ф.Рузвельта - авт./ должно было использовать свою власть для поддержания социального равновесия" (Друкер, с. 32).
В этих словах П.Друкера, вполне отражено главное содержание социально-экономической идеологии - государственная экономическая гарантия реализации права свободного выбора экономической деятельности для любой социальной группы, любого гражданина. Все остальные важнейшие компоненты этой идеологии - государственные меры в области здравоохранения, образования, поддержки недееспособных, неимущих, безработных и т.д., являются необходимыми средствами достижения этой цели. Хотя должно быть понятно, что основная цель и сама исторически развивалась через постижение и достижение этих последних.
Мы позволим себе привести объемную цитату из работы, характеризующей события, происходившие в США с 1930-х годов в области административного управления под влиянием разразившегося тогда мирового экономического кризиса, так называемой "великой депрессии". "Новый курс" Ф.Д.Рузвельта внес существенные изменения в структуру и функции управленческого аппарата государства. ...Началось создание многочисленных ведомств и комитетов, управляющих многомиллиардными программами "общественных работ", которые были призваны обеспечить занятость миллионов безработных и помочь развитию инфраструктуры американской экономики. Речь шла о программах реконструкции целых регионов,... о программах строительства дорог и системы коммуникаций, портов и аэропортов, заградительных дамб, городских общественных зданий, госпиталей, спортивных сооружений, дешевых домов в городских трущебах, национальных парков и т.п.
Вступил в действие и ряд программ непосредственной финансовой помощи наиболее нуждающимся слоям населения. Соответственно начали возникать административно-управленческие организации, занятые оказанием и распределением такой помощи. ...Начали развиваться ведомства, призванные уменьшить остроту и экологических проблем, ...проблемы эрозии почв, принявшей угрожающие масштабы... 3 млн. американцев посадили 17 млн. акров леса" (Замошкин, с. 158-159).
В эти годы Конгресс США "приступил к созданию новых могущественных ведомств... Вот ряд примеров реформ Нового курса, связанных с крупными социальными изменениями: создание Комиссии по ценным бумагам и биржам, которая регулирует процесс купли-продажи акций и облигаций корпорациями; Национальный совет по трудовым отношениям, с его властью над коллективными договорами; Ведомство социальной защиты и т.д." (Фридмэн, с. 98).
Подчеркнем, что эти сильные изменения в идеологии министерской власти в США происходили на фоне резкого ухудшения экономического положения больших масс населения страны, в условиях тяжелой экономической депрессии. Но в отличие от Европы, в Америке не разразились "классовые битвы" за государственную власть. Примечательно, что и в те трудные времена институциональная система США (именно благодаря ее целостности) адекватно правовым путем реагировала на изменения в социальной структуре: "Особенно поразителен взрывной характер роста федерального /административного - авт./ права... приблизительно со времен Нового курса" (Фридмэн, с. 230). Мы считаем, что полноценность институциональной структуры США явилась, безусловно, важнейшей (после геоклиматических факторов) по значимости причиной колоссального опережения ими Европы в экономическом и социальном развитии на тот период времени. Можно предположить, что США вошли в третий индустриальный этап, этап социально-экономической идеологии уже в середине 1930-х годов. Для Европы же этот этап начался только после окончания второй мировой войны.
Удар по традиционным идеософии и идеологии национальных государств был нанесен сразу после второй мировой войны, когда правительствам развитых стран стало ясно, какими глобальными катастрофами стали войны в XX в. В августе 1945 г. уже первый опыт ядерных атак продемонстрировал, какие перспективы они несут населению планеты. Одновременно в эти годы вся Европа под воздействием плана Маршалла обнаружила на примере США, какие колоссальные преимущества скрыты в ином пути развития. Эти два фактора заставили правительства европейских стран резко менять основную идеологическую парадигму, чему способствовала и необходимость восстановления военных разрушений.
Очевидными стали и другие плоды имперского вырождения Европы первой половины XX в. Возникли две новые мощные силы - "социалистический лагерь" и мировой процесс деколонизации. Довоенный национально-идеологический "спор" между США и Европой был прекращен в пользу США. Вот как характеризует изменения в идеологии после второй мировой войны известный французский публицист Реймон Арон: "Именно тогда капиталисты открыли, что империализм бесплоден. Стало ясно, что война стала слишком дорогостоящей затеей, что слаборазвитые страны больше не приносят доходов метрополиям, что последним, напротив, самим приходится вкладывать капиталы" (Арон, с. 119-120).
Но естественно, что даже такие удары по массовой психологии, каковым явилась вторая мировая война, не могут за короткий срок в корне изменить положение дел. Еще и после американской войны во Вьетнаме, несмотря на понимание многими политиками того, что война "превратилась в поражение политики", а "оружие стало приносить результаты, обратные тем, которых от него ожидают даже в военном отношении", тем не менее "наращивание вооружений во всем мире... пошло еще более быстрыми темпами" (Друкер, с. 68). Главное, однако, произошло сразу после второй мировой войны: национальная милитаристская политическая идеология, доминировавшая в странах Запада, стала подавляться социально-экономической идеологией. "Пример Америки
способствовал возрождению Западной Европы в политическом и социальном отношении, а также восстановлению ее экономики" (Друкер, с. 36). Международное сотрудничество стало превращаться в повседневную практику (понятно, не сразу).
Правительства западных стран перешли к радикальной реформации идеологических целей государственного управления. Теперь во-первых, их состав в подавляющем числе европейских стран стали формировать партии, по сути своих политических программ имевшие либерально-пацифистскую и социал-демократическую направленность. И во-вторых, с тех пор берет начало официально провозглашаемая парадигма новой государственной идеологии стран Запада: "социально-ориентированная экономика", "государство всеобщего благоденствия", "государство благосостояния" и т.п. (Книга известного западногерманского реформатора Л.Эрхарда так и называется: "Благосостояние для всех" /Эрхард/.)
Изложенные факты общеизвестны, но поэтому-то и возникает вопрос: в чем конкретно проявилось изменение всей "пирамиды" целей и способов государственного министерского управления? В годы послевоенного восстановления своей экономики Европа рецептировала опыт США и сводила воедино "крупицы" всего собственного предыдущего опыта социальной стабилизации, строя "социально ориентированную экономику". Это выражалось прежде всего в том, что ранее создававшиеся совершенно неупорядоченно по принципу post factum - после тех или иных социальных конфликтов и кризисов - законы "социальной направленности" теперь стали сводиться в систему специального законодательства.
Посмотрим, в чем это выразилось. В Великобритании после 1945 г. правительства "...приступили к созданию широких национальных служб здравоохранения, расширили систему социального обеспечения, приняли законы об охране труда, строительстве общедоступных жилищ, ввели бесплатные образование и медицинскую помощь для малоимущих слоев населения и многое другое. /.../ Во Франции примерно в тот же период (1945-1947) коалиционные правительства страны, в котором участвовали и коммунисты, приняло план социального обеспечения, предусматривающий осуществление различных социальных программ в области здравоохранения, образования, пенсионного обеспечения, помощи безработным, жилищного строительства и т.д. для большого числа малоимущих граждан. /.../ К середине XX в. парламенты Италии, Швеции, Австрии, Голландии, Дании и других индустриально развитых стран... приняли законы об увеличении государственных отчислений на народное образование, медицинское обслуживание, жилищное строительство, повышение пенсий, пособий по безработице и т.д. В 50-60-х годах модель "государства благосостояния" становится в различных модификациях господствующим типом западной социальной политики" (Сальковский, с. 7-8).
Вот как описывает соответствующий опыт Германии немецкий экономист: "Из всех событий, происшедших в немецкой истории после окончания второй мировой войны, за границей наибольшее внимание привлекла к себе немецкая экономическая политика.
Она проводилась под знаком социального рыночного хозяйства. ...Экономика, подчиненная принципу рациональности и вынуждающая к действиям, ориентированным на достижение успеха, может на собственной основе обеспечить лишь минимальные социальные нормы и не может создать таких социальных норм, которых требуют неэкономические потребности общества... И здесь прежде всего речь идет о потребности в социальной справедливости и социальной уверенности, поскольку общество берет на себя задачу создать такой социальный порядок, который будет соответствовать его социальным целям... и будет тем более работоспособным, чем в большей степени удастся ориентировать составные части экономического порядка... на достижение одновременно экономических и социальных целей. И чем в большей степени удастся сформировать социальный порядок..., тем больше вероятность того, что при бесспорном приоритете социальных целей и социального содержания, будут сведены к минимуму конфликты, обусловленные экономико-политическими /т.е. государственно-политическими - авт./ целями" (Ламперт, с. 55-57; курсив наш - авт.).
Под социальным же порядком автор понимает "...совокупность институтов и норм, регулирующих социальное положение индивидов и групп в обществе (в той мере, в которой это обусловлено экономически, например, доходами, имуществом, профессией), а также экономически обоснованные социальные отношения между членами общества (например, отношения между работодателями и работополучателями)" (Ламперт, с. 52; курсив автора).
В государственных структурах европейских стран стали создаваться новые министерства, ранее просто отсутствовавшие, а теперь становившиеся непременными участниками разработки государственного бюджета и его разнообразных социальных проектов и программ. Министерства здравоохранения, просвещения, занятости, труда, промышленности, а также подобные им по функциям социального регулирования департаменты и управления, министерства науки, культуры, экологии и т.д. появлялись и становились авторитетными, росло число их служащих. Из научных и парламентских дебатов в повседневную работу чиновников этих министерств перешли термины "человеческий фактор", "человеческий капитал", "социальная защищенность", "социальные гарантии" и др. Происходило уравнивание в правах этой новой группы министерств со старыми министерскими монстрами (достаточно вспомнить Адмиралтейство Великобритании), а также правовое совершенствование деятельности последних с учетом новой идеологической парадигмы. Происходило и интенсивное совершенствование всей изучаемой нами системы социальных институтов и макроинститутов.
В подтверждение того факта, что социально-экономическая министерская власть к концу третьего этапа индустриальной стадии выдвинулась в ранг "равноправной" по своему государственному авторитету рядом с политическими министерствами, достаточно сказать, что к началу 70-х годов "...в ФРГ социальные статьи федерального и местных бюджетов приблизились к половине всех государственных бюджетных ассигнований. Аналогичная ситуация наблюдалась и в большинстве других западных стран.
...В США в 1982 г. они достигли половины государственного бюджета и почти вдвое превысили военные расходы" (Сальковский, с. 9). Заметим, что до первой мировой войны эти статьи государственных расходов во всех западноевропейских странах были ниже 5% валового национального продукта (Гаджиев, с. 24).
По совокупности рассмотренных здесь изменений, происшедших в министерской власти западных стран после второй мировой войны, сформулируем тип идеологии, которую утвердила в государственном управлении эта вторая, социально-экономическая министерская власть. Если идеология национальных государств первых двух индустриальных этапов выдвигала, как первостепенную, проблему своего влияния в международном распределении и потреблении ресурсов, ставя в зависимость от нее целостность инфраструктуры своей страны, ее экономическую мощь и безопасность, то теперь идеология, задаваемая новой министерской властью, переориентируется "с точностью до наоборот": "положение страны в международном сообществе зависит от технологической и социальной эффективности национальной экономики".
Социальная идеология государственного управления основывается на единстве двух основных целей: первая - высокий уровень жизни всех граждан страны, вторая - преимущество страны в международном цикле воспроизводства, цикле "производство-распределение-обмен-потребление". В современном еще весьма разношерстном и внутренне противоречивом международном сообществе идея национальной безопасности не отбрасывается, из нее только постепенно исключается идея приоритета вооруженного насильственного обеспечении национальных интересов.
Главными показателями и условиями успеха экономики сегодня в странах Запада считаются рост производительности труда, высокая адаптивность производства к новым технологиям, высокий уровень образования населения и в целом высокая инновационная активность (Грейсон, О'Делл; Друкер; Агеев и др. авторы). Но чтобы достигнуть этого состояния экономики, социальная министерская власть (послевоенные правительства) должна была создать социальную инфраструктуру, обеспечивающую рост производительности труда и творческие потенции каждого гражданина, которые в принципе невозможны в отсутствие у человека чувства удовлетворенности своим социальным положением. Американцы утверждают, что любой гражданин США с момента создания этой страны имел основания чувствовать себя свободным и полноправным хозяином своей судьбы. Мы полагаем, что в подавляющей степени (с поправкой на правовую эволюцию) это действительно так. Есть все основания утверждать, что этот граничный параметр (именуемый сегодня "человеческий фактор") стал основной идеологической целью западноевропейских правительств на третьем индустриальном этапе (1950-1980 гг.).
Способы государственного управления, отвечающие этой социальной идеологии, формировались, как мы говорили, путем сбора "по крупицам" довоенного
национального опыта, а также путем мощной рецепции социальной культуры США. И нужно вполне отдавать себе отчет в том, что происходило это эмпирико-стохастическим путем. Из множества использованных старых и новых форм государственного регулирования гражданской экономики складывалась система мер государственного регулирования уровня безработицы, финансовой защиты малоимущих и недееспособных, страхования здоровья, всеобщего школьного образования и поддержки высшего, контроля условий труда, заработной платы, качества продукции и мн. др. Обратим внимание на то, что каждая из указанных сфер социальной идеологии состоит из множества разнообразных как государственных, так и общественных форм регулирования и обеспечения и имеет полноценное бюджетное финансирование. Краткость нашего перечисления и некоторая обыденность наименований этих постоянно действующих министерских программ не должна заслонять колоссального разнообразия их форм, которое обеспечивает их реальную эффективность на всех уровнях социальной организации западных стран.
* * *
Необходимо уточнить особенность тех форм социальной идеологии, которые были присущи развитым странам второй половины XX в. (до кризисов 1970-х годов). Обычно к ней "подключали" и деятельность министерств промышленности, экономики, торговли и проч., а также, конечно, и министерств науки, культуры, экологии и т.п. Следует заметить следующее. Включение регуляторной деятельности этих министерств в государственную социальную идеологию представляет собой эффект гипертрофии, раздувания функций министерской власти, который, с одной стороны, обусловлен побочным эффектом инерционного "заскока вперед", присущего всякой идеологии, а с другой стороны, есть объективное требование протекционистского действия государства в отношение всякой еще развивающейся и потому слабой отрасли (в данном случае - социальной). Но с этой точки зрения не может быть оправдана гипертрофия регуляторного министерского воздействия на уже сложившиеся отрасли производства. И именно поэтому совершенно естественными к концу третьего индустриального этапа (к 1970-1980-м гг.) стали "сбои" в экономике высокоразвитых стран. Поэтому совершенно справедливыми были возникшие тогда социальные интенции к приватизации /"рейганомика", "тэтчеризм" и т.д./ (см.: Друкер, с. 87).
Эффект гипертрофии социальной министерской власти и присвоения части несвойственных ей функций явился, как нам думается, результатом сложности процессов реформирования институциональной структуры общества (системы прямых и обратных связей между всеми элементами Схемы 5 - учтем что каждый макроинститут имеет гигантскую в своей дифференциации внутреннюю структуру - их количественных и качественных особенностей, разделения функций и проч.), которая в определенные критические периоды третьего этапа становления индустриального общества заставляла власти любым путем обеспечить приоритет "социально ориентированной экономике".
Оставляя в стороне детали, скажем, что к середине 1970-х годов социальная идеология начала подвергаться нарастающей критике. В этот период во главу государственной власти стран Запада начали выходить политики (М.Тэтчер, Р.Рейган и др.), обещавшие сократить социальные программы, снизить налоговое давление на предпринимательскую деятельность. Среди ученых и политиков в 1970-1980-е годы развернулось массированные исследования причин кризиса "государства благосостояния", росла популярность так называемых правоконсервативных течений.
Для характеристики этого периода, на наш взгляд, обязательно необходимо учесть и продолжающийся "ступенчатый" ход технологической эволюции. Мы уже говорили, что первый этап индустриализации (1760-1880 гг.) отличался обретением обществом металлического "скелета" и приводившей его в движение массой паровых машин. Второй этап (1880-1945 гг.) - появлением тяжелого машиностроения, двигателей внутреннего сгорания, электроэнергетики и, как следствие, полной модернизацией промышленности, транспорта, связи, различных социальных коммуникаций. Третьему технологическому этапу (1945-1975 гг.) было присуще распространение электрических двигателей, реактивных и турбинных, колоссальное развитие химических и электротехнических производств, рост автоматизации промышленных технологий, начало развития ядерной энергетики, биотехнологий и вычислительной техники.
Развитие собственно химико-технологической и обусловленной ею электротехнической отраслей, вызвавшие качественное изменение материаловедения и на этой основе автоматизацию промышленных технологий, определяют специфику третьего этапа. Поэтому на экономику оказал столь сильное воздействие мировой нефтяной кризис середины 1970-х гг. Фактически, в этот период начался процесс глобальной перестройки промышленности стран Запада под давлением появившихся "информационных" технологий, качественно менявших тип автоматизации производств путем их миниатюризации и насыщения управляющей процессорной техникой. Прибыльность экономики стала все сильнее определяться этими технологическими изменениями, что потребовало структурной перестройки индустрий. Иными словами, выросла потребность в развитии технологий.
Как мы уже отмечали, проблема противоположной направленности и одновременности процессов воспроизводства и развития обостряется в определенные периоды истории, и прежде всего в периоды реформаций. Особую остроту этой проблеме придает гипертрофия власти того государственного института, который доминирует в данный момент истории. Именно такой гипертрофией социально-экономической министерской власти, как известно, отличался кризис 1970-х гг. Поэтому в обществах развитых стран развернулась кампания за государственную поддержку частной предпринимательской инициативы тех экономических субъектов, которые непосредственно осуществляют перестройку промышленности, переход ее к так называемому "постиндустриальному" типу производства.
В этих условиях в 1970-1980-е гг. и начало проявляться негативное действие чрезмерной власти министерского управления. Его, как мы уже говорили, современные политологи обычно отождествляют с социальной идеологией, поэтому кризис "государства благосостояния", на наш взгляд, это очередной этап своевременного ответа на вызов времени, приведение к нормальному "удельному весу" роли социально-экономической министерской власти. Но в условиях, когда все более растет численность и значение интеллектуально-духовной рабочей силы, а количество работников физического труда с огромной скоростью уменьшается (Друкер, с. 115), заменяясь в материальном производстве работниками чувственного труда (операторами), кризис "государства благосостояния" - это в значительной мере кажущаяся проблема.
Дело в том, что именно социальная идеология обеспечивает современного предпринимателя квалифицированной рабочей силой, увеличивает ее предложение и разнообразие на рынке интеллектуального духовного труда, делает дееспособными ранее естественно недееспособные слои населения (больных, инвалидов, молодежь, пенсионеров, домохозяек и т.д.). Поэтому не случайно то, что эффект от прихода к власти неоконсервативных премьер-министров и президентов был действенен в течение такого периода времени (с 1980 по 1990 гг.), который был нужен для того, чтобы увеличить частные капиталы предпринимателей для структурной перестройки на современном технологическом уровне.
Собственно же цели уменьшения влияния бюрократического аппарата не были достигнуты; и Р.Рейган, и М.Тэтчер "последовательно увеличивали размеры и расширяли полномочия своего правительства" (Друкер, с. 26). Как справедливо отмечает Й.Альбер, нынешний период можно охарактеризовать "скорее как фазу консолидации, нежели демонтажа "государства благосостояния" (Альбер, с. 463). Изменения оказались более заметными в "политической риторике, нежели в самой политике" (Гаджиев, с. 42). Совершенно прав, на наш взгляд, П.Друкер, когда сводит проблему министерской власти к вопросу о ее профессионализме и дифференцированному подходу к любой социальной проблеме (Друкер, с. 27).
Однако нельзя отрицать тот факт, что технологический и энергетический кризисы середины 1970-х годов обнажили и пороки министерской бюрократии. Общеизвестно, что на этот и более поздний периоды приходилась и вьетнамская война, и "проблема Никсона" (уотергейтский скандал), и "дело компании Локхид" в Японии, и "ирангейт", и многие другие проблемы, уже в который раз в истории обнажившие результаты бюрократического перерождения и коррупции. О развитии бюрократии в развитых странах исследователи пишут следующее: "...Бюрократию сейчас нередко называют "четвертой властью" в США. /.../ Наиболее очевидной причиной роста бюрократии политологи называют необходимость решения новых задач, периодически встающих перед руководством страны. К ним относятся: растущая потребность в высококвалифицированных специалистах, проблема регулирования экономики, борьба с кризисными явлениями (войны, экономическая депрессия, стихийные бедствия), политический нажим со
стороны отдельных слоев общества, требующих решения насущных проблем" (Тимофеева, с. 108-110).
* * *
Итак, согласно нашим исследованиям, социальная идеология возникла как ответная реакция общества на очередной технологический вызов времени: появление и развитие "высоких технологий" требует изменения социальной структуры, неизмеримо большего количества и разнообразия интеллектуальной рабочей силы, чем когда-либо раньше. Но по самой своей природе интеллектуальный духовный труд не может эффективно выполняться, если отсутствует некий (достаточно высокий) минимум материальных жизненных условий работника и общества в целом. Естественно, что понимание этого факта присуще и работодателям, и непосредственно работникам; интересы тех и других в создании социальной идеологии совпали. Основной целью последней стала оптимизация социальной структуры общества, а необходимым способом ее достижения - формирование "зон свободы экономической деятельности" для любого члена общества.
Теперь следует конкретизировать эти понятия. Во-первых, в понятие "оптимизации" следует ввести, кроме привычного нам производственно-технологического смысла, еще и этико-эстетическое содержание, а именно, социальный оптимизм как необходимое условие производительности духовного труда. Во-вторых, общеизвестно, что в фокусе всей социальной политики предыдущих индустриальных эпох была проблема безработицы, дестабилизировавшая общество.
Однако под этими социальными проблемами в качестве причин, их вызывающих, всегда подлежали две экономические проблемы: 1) монополизма, расстраивающего работу рынка как "большого компьютера", который рассчитывает реальные стоимости товаров и рабочей силы. Тем самым монополизм тормозит дальнейшее совершенствование технологической инфраструктуры общества и вызывает в ней "структурные разломы", выражаясь языком С.Онищука. 2) Вторая проблема - кризисы "неравномерности развития", вызывающие банкротства и перекосы в различных секторах рынка, искажающие (уже с другой стороны) работу этого рыночного механизма. Идеальное решение обеих проблем лежит в сфере "малого предпринимательства", т.е. в создании такой институциональной структуры общества, в которой капиталы любых размеров и предприниматели различных направлений деятельности будут взаимоусиливать производительность труда и способствовать верному инновационному выбору.
Известно, что "новый курс" Ф.Рузвельта был ознаменован созданием ряда новых антимонопольных законов в 1933-1934 гг., среди которых был и "кодекс честной конкуренции" (БСЭ, т. XVIII, с. 86), фактически, начавший радикальную защиту государством именно мелкого предпринимательства от крупных монополий. Известен и обратный пример: в Германии тех же лет потенциальные мелкие предприниматели - миллионы безработных - из-за прямо противоположной государственной политики отправились не в бизнес, а в национал-социалистическую борьбу за "новую Германию".
В обзоре Д.Евенко можно найти сравнительно полную характеристику, даваемую западными учеными современному мелкому предпринимательству. Здесь обращает на себя внимание такой факт, как проведение обширных государственных программ поддержки малого бизнеса в США, Германии, Англии и других странах. Отметим, что не блещущая экономическими достижениями Италия такой национальной программы не имеет (Евенко, с. 23). Любопытным в данном контексте является и такой исторический пример: В.И.Ленин, будучи сначала, как известно, активным "теоретическим" противником мелкой буржуазии, в конечном счете своей новой экономической политикой воссоздал именно мелкое предпринимательство.
В этой связи нельзя не сказать, что в современной России мелкое предпринимательство по существу не только не имеет поддержки от государства, но и элементарной государственной защиты от произвола как чиновников, так и уголовников. В этих условиях не удивительно, что "под знамена" множащихся с необычайной силой национал-патриотических движений сегодня идут пенсионеры и студенты, теряющие работу рабочие, колхозники, госслужащие, то есть те слои населения страны, которые, если бы правосудие защитило их от преступности и коррупции, нашли бы в мелком предпринимательстве свои социальные ниши. Следует заметить также, что мелкое предпринимательство - это прежде всего экономическая опора общины, о роли которой мы уже не раз говорили. Однако в России сегодня девиантная форма local community - "общак" - гораздо сильнее общины.
Сказанное не умаляет значимости всех остальных сфер социальной идеологии государства, наоборот, решение проблемы полноценного "встраивания" малого предпринимательства в социальную структуру без широкого разнообразия социальных программ невозможно. Сама по себе эта проблема идентична общему вопросу об эволюции права, которая состоит в постоянном совершенствовании отношений социальных субъектов путем выведения их из плоскости авторитета грубой силы в область переговоров и определения взаимных интересов, в которой важны не противостояние, а сотрудничество.
Другое дело, что понимание этой основной направленности социальной идеологии, которая и отвечает главному содержанию современной западной демократии - реальному, экономически обеспеченному равенству возможностей - позволяет понять и причины кризиса "государства благосостояния". Крайне сжато их можно охарактеризовать следующим образом. Не сформулировав основной цели социальной идеологии и идя по пути эмпирического поиска адекватного ответа на "технологический" вызов времени, правительства ряда стран подменили политику расширения "зон свободной экономической деятельности" для любых слоев населения политикой расширения государственной собственности в производственных сферах для создания таким образом рабочих мест, а также политикой неоправданного перераспределения средств налогоплательщиков через государственный бюджет.
Тем самым была просто экстенсифицирована практика "общественных работ", берущая начало еще в древнем мире, а в новое время начатая в XIX в. Австрией, Францией и Германией. Вообще говоря, любая мера в области социальной идеологии может иметь свое значение в некоей конъюнктурной ситуации - и "общественные работы", и национализация каких-то отраслей или предприятий. Но именно огосударствление производственной деятельности или подчинение ее "нерыночному" государственному управлению относятся к мерам чрезвычайным. Выход этих мер за рамки крайней необходимости сразу же влечет за собой тот "симптомокомплекс" бюрократизации и стагнации экономики, который обнаружился на Западе в середине 1970-х годов.
Современные государства Запада имеют уже богатейший опыт тактики и стратегии экономико-правового (налогового, кредитного, таможенно-пошлинного и иных форм) "быстрого и гибкого реагирования", направленного на смещение акцентов в деятельности частного предпринимательства. Этими мерами всегда можно мягко корректировать интересы владельцев и крупных, и мелких капиталов в соответствии с реальными изменениями в технологическом развитии и теми требованиями, которые оно предъявляет к структурной перестройке экономики, а значит и к направлению вложения капиталов или сбережений населения - либо в банки, либо в акции предприятий, осуществляющих такую перестройку, и т.д.
Другое дело, что современная производственная культура в связи с богатством и разнообразием своих форм, качественным изменением технических средств духовного производства требует совершенно новых технологий для исчисления конъюнктуры рынка. Несмотря на выработку и третьего механизма авторегуляции рынка - системы нормативов защиты мелкого предпринимательства, т.е. после добавления к налоговым и финансовым еще и социально-экономического макроинститута, применение сегодня государством всех этих мер опять становится недостаточным. Теперь причиной этого становится эволюционная "потребность" общества в институциональном механизме, способном к превентивному формулированию тенденций, назревающих в развитии технологий. Без этого способа рыночного расчета невозможно предсказать заранее, какие новые типы техники и квалификации рабочей силы появятся в ближайшем будущем, а потому невозможно подготовить меры социального ответа на них, т.е. предотвратить массовые потери квалификации и "перекосов", "разломов" в промышленной инфраструктуре. Ответ на такие вызовы остается стохастическим. И именно он вызывает феномен "маятника" в государственной политике - колебания от гипертрофированной политики социальной защиты к гипертрофированной же политике либерализации "всего и вся", поскольку осуществляется "post factum".
Эту проблему общество начинает решать на подходе к постиндустриальной стадии, создавая институт маркетинга и остальные из указанных в верхней строке Схемы 5. Она не может быть решена исключительно в рамках индустриальных государственных
и гражданских макроинститутов. И может быть самая большая трудность здесь будет состоять в том, чтобы понять, как совершенствовать социальные институты, чтобы переход на постиндустриальную стадию развития не оказался таким же болезненным, каким был "барьерный переход" между феодализмом и индустриализмом.
Однако возникают вопросы: действительно ли переход к постиндустриальному обществу уже осуществлен, или его еще только предстоит осуществить; что следует сделать, чтобы избежать эффект "проскока" через необходимый эволюционный этап, эффект, чреватый утратой лидерства и частичным регрессом? Следует учесть, что в самой переходной стадии трудно предвидеть, развитие каких технологий из реально существующих приближает создание технологий нового поколения, а какие отдаляют от них. Поэтому возникают такие проблемы: достаточно ли чувствительна государственная власть к приближению эпохи новых технологий; насколько эффективно она распоряжается государственным бюджетом; как она использует рычаги своего влияния для оптимального сочетания "интересов" новых технологий и социальных интересов широких общественных слоев.
Кризис, развернувшийся на Западе в 1970-х гг., как известно, выявил проблему неадекватности существующего министерского управления. Она проявила себя во всех индустриально развитых странах Европы, Америки, Азии. Сопряженное с энергетическим кризисом и спадом производства бюрократическое вырождение министерской власти можно охарактеризовать мнением, высказанным в те годы американским социологом Ч.Рейчем: "Наша страна постепенно превратилась в жесткую управленческую иерархию. Демократия утрачивает свою силу по мере того, как власть во все большей степени оказывается захваченной гигантскими управленческими институтами" (цитируется по: Замошкин, с. 181). Напомним, что такое состояние общества свидетельствует о падении эффективности управленческих информационных технологий в условиях накопления все новых собственно производственных.
Сочетание рыночной экономики с растущим влиянием "государства всеобщего благоденствия", выражающимся в том числе и в широких программах социальной помощи, привело к деполитизации трудовых отношений между работодателями и наемными работниками. Этот тип конфликтности (классовые конфликты) был институционализирован. Однако широкое развитие программ благосостояния привело к росту необоснованных ожиданий населения. Государство стало рассматриваться как естественный источник социальной помощи, а так как всех удовлетворить невозможно, то государство становится причиной недовольства (см.: Бъерклунд, с. 19-30). Новый тип конфликтности потребовал изменения роли политических партий.
В силу определенной предвзятости общественного мнения к теме политических партий, особенно в современных посттоталитарных странах, целесообразно конкретизировать одну из центральных теоретических позиций данной работы. Ее очень удачно отражает уже упоминавшаяся нами аналогия Ф.Броделя, назвавшего рынок "большим компьютером". Настоящее исследование приводит нас к выводу о том, что это сравнение больше, чем метафора. Рынок, действительно, представляет собой тысячелетиями спонтанно формировавшийся внутри тела социального организма расчетный механизм, в котором люди одновременно выступают и "элементной базой" ("деталями") расчетного "устройства", и пользователями его результатов. Парадоксальность такого положения кажущаяся. В повседневной жизни люди множество раз оказываются членами коллективных обсуждений, дискуссий, диалогов, в которых рассчитываются способы тех или иных действий, а потом переходят на позиции потребителей, исполнителей принятых решений. В данной работе мы не можем выходить за рамки самого общего описания расчетных функций макроинститутов как политических и экономических "отраслей духовного производства".
Эти рассуждения имеют непосредственное отношение к проблематике политических партий. Сегодня широко распространено такое суждение о политических партиях, (как, к слову сказать, и о министерской власти): "они есть неизбежное зло, и хорошо бы им поскорее уйти в прошлое". Однако многое свидетельствует в пользу того, что общество всегда попадало в кризисные ситуации, когда теряло институциональные достижения прежних цивилизаций. Нормально развивающееся общество преобразовывает и как-то редуцирует их, а полученные новые формы включает в состав более крупных институциональных органов своего тела. Если верны эти воззрения, то становится важным уже сегодня изменить это отношение к политическим партиям, сделать доступным видение их нормальной социально-функциональной роли.
Методология данной работы заставляет предположить, что не только рынок, но и политические партии, как и все остальные гражданские и государственные макроинституты, являют собой разные по своему назначению и по "инструментально-измерительной технике" расчетные механизмы. Достижения информатики делают общедоступным понимание того, что расчет есть не только прерогатива математического аппарата. Расчет и вычисления осуществляются во всякой логико-лингвистической структуре (Чесноков; Берка). Именно этот смысл логического расчета мы и вкладываем в понятие о политических институтах как о "процессорах", составляющих вместе с экономическими институтами большую социальную "вычислительную машину". Отсюда следует, что распространенное (например, среди участников социальных движений и ряда политологов) воззрение на политические партии как на неизбежное зло, возникшее в ответ на феномен социального неравенства, по-видимому, создает
неоправданные ожидания о приближении "постпартийной эры" в трактовке социальной реальности.
Возможно, наиболее выраженно эта тенденция проявилась в радикальных социалистических учениях, абсолютизировавших то убеждение, что какая-то часть общества - будь то партия или группа интеллектуальных лидеров, правительство или научные институты, оснащенные специальной техникой - может сама выступить в роли расчетчика всех сторон социальной жизни и тем "завершить свою всемирно-историческую миссию". Не только во всей предыдущей истории, но, безусловно, и сегодня, и в ближайшее время собственно процессы расчета колоссального множества параметров социальной жизни мог и может осуществлять только и лишь только социальный организм в целом.
Даже исследуемая нами система макроинститутов - они специализированы на экономическом и политическом расчетах - является лишь частью (хотя, возможно, сегодня и главной частью) всей совокупности "расчетных устройств" в теле социального организма. Да, отдельные люди могут считывать, снимать показания, получать данные, результаты, которые выдает этот гигантский "компьютер", и даже обрабатывать эти данные. Но претензия на способность точнее, чем он, ставить социальные задачи, исчислять условия этих задач, подбирать операторы ("процессоры" и программы) для вычисления их решений чревата непредсказуемыми социальными последствиями.
На наш взгляд, идеология экономического либерализма (см. идею А.Смита о "невидимой руке" рынка) подтверждает изложенный выше вывод. Однако она неоправданно сужает "расчетный потенциал" общества лишь сферой рыночных отношений. В данном разделе мы рассмотрим те функции политических партий, исполнение которых предполагает необходимость специальных расчетных механизмов.
* * *
В предложенной выше хронологии индустриальных этапов, на которых достигает своей зрелости каждый макроинститут индустриального общества, политические партии "оказались" последними (см. Схему 5), т.е. их доминанта приходится на текущий период, начавшийся с конца 1970-х - начала 1980-х годов. Но принято полагать, что выраженный подъем политико-партийных движений приходился в США на 1838-1890-е гг. (Силби, с. 94-95), а в Европе - на первую половину XX в. Надеемся, в данном разделе нам удастся прояснить этот вопрос. При этом важно учесть ту отмеченную в начале главы особенность индустриальной стадии, что уже на первом этапе в отдельных странах Запада обнаруживаются все зародыши свойственных ей социальных макроинститутов. Причиной же их дальнейшего поочередного развития в индустриализме, по-видимому, можно считать не только социальную структурно-функциональную и конфликтологическую взаимозависимость, но кроме того и различные уровни функциональной зрелости этих зародышей. Поэтому в исследовании процесса эволюционирования политических партий мы акцентируем внимание на последовательности
становления их социальных функций.
Кратко упомянем важные, на наш взгляд, моменты становления политических партий. Их прото-формами были, например, партии гвельфов и гибеллинов в средневековой Италии, партии "алой розы" и "белой розы" в Великобритании и т.д. Первые собственно политические партии вызревали во множествах тайных организаций элитных слоев средневековья, боровшихся за государственную власть и "разродившихся" партиями парламентского типа, яркими представителями которых можно считать тори и вигов в английском парламенте, федералистов и республиканцев в американском конгрессе. Как правило, они отражали деление правящего слоя на два класса - землевладельцев и промышленников (к обоим примыкали группы торговцев и финансистов). Подчеркнем, что эти партии возникали для преодоления традиционного сословно-правового неравенства, тормозившего развитие торгово-промышленных социальных групп, для политической коллективной защиты каждой из них своих профессионально-управленческих экономических интересов.
В предыдущей главе изложена концепция эволюции профессиональных союзов, в которой важное место отводится тому факту, что их образовывали не только наемные работники, но и слои экономической знати, создававшие свои формы объединений для политической защиты профессиональных интересов (гильдии, цеха и проч.). Как и в остальных столбцах матричной Схемы 5, в четвертом справа отражена функционально взаимосвязанная по вертикали вниз система макроинститутов политической регуляции гражданским обществом социально-политических и социально-экономических механизмов государственного управления (концепция разделения властей и взаимоконтроля между государством и гражданским обществом). Эта функциональная взаимосвязь сгруппированных по столбцам макроинститутов объясняет механизм их эволюционно-последовательного возникновения. Финансовая система возникла на основе дальнейшей эволюции института торговли; законодательная - на основе эволюции института суда; госбюджетная - на основе эволюции налоговой системы и т.д. вверх по столбцам.
В равной мере эта закономерность обусловливает не только формирование профсоюзов на основе "нотариатной" эволюции института адвокатуры для коллективной защиты активной (профессиональной) части гражданского общества от произвола государства, но и исполнение профсоюзами "родительских" функций по отношению к политическим партиям. Первые политические партии рабочих создаются профсоюзами, например, - "Национальная чартистская ассоциация" в Англии в 1840 г. (СИЭ, т.3, с.226), а в 1900-06 гг. и Лейбористская партия (СИЭ, т.3, с.194). В Германии 1819-40-х гг. Союзный сейм принял ряд "необходимых" репрессивных законодательных актов и тем самым принудил рабочих к созданию политических партий, как бы "в обход" профсоюзного пути (СИЭ, т.4, с.342).
Тем самым мы хотим подчеркнуть, что на первых этапах индустриализма (1780-90-е - 1930-50-е гг.), логика действий политических партий вытекала по большей части еще из тех проблем, которыми занимались профсоюзы: законодательное регулирование уровня заработной платы, продолжительности рабочего дня, условий труда и т.п. Собственно же социальные проблемы (от развития страховой медицины до защиты населения от инфляции и безработицы) в то время еще только ставились и отчасти решались самими законодателями, однако в большинстве случаев не на основе программ политических партий.
Перейдем к анализу эволюции их функций, сведенных нами в следующую систему: 1) исследование социальных проблем различных групп, слоев, классов населения по различным отраслям социального воспроизводства, их коррелирование, ранжирование по социальной значимости; 2) подбор кандидатов среди специалистов соответствующих отраслей, способных возглавить разработку социально-государственных программ и после прохождения избирательной кампании возглавить соответствующие государственные институты; 3) составление социальных программ для исполнительных (министерских) органов власти; 4) организация избирательного процесса. Согласно общей логике данной работы, эволюция этих функций шла в порядке, обратном указанной здесь последовательности их отправления.
На первом этапе индустриальной стадии, после 1820-1830-х гг. в США, Англии, Бельгии, Дании и других странах Европы кроме парламентских стали появляться партии, выраженно дифференцирующиеся по классовой принадлежности их членов (СИЭ, т. XIII, с. 243; т. VIII, с. 625), а фактически, - по профессионально-производственному признаку: партии промышленных рабочих (лейбористские и социал-демократические), партии средних слоев (либерально-демократические), партии аграрных работников, партии крупной промышленной буржуазии (либеральные), партии землевладельцев (консервативные). Возникали и их смешанные формы, изменялся классовый состав их электората, менялись провозглашаемые ценности, но эти процессы в первой половине XIX в. были еще весьма слабы, доминировали партийные организации парламентского происхождения (см.: Гаджиев, Каменская, Родионов, с. 93).
Основное направление деятельности первых непарламентских политических партий, их функции в это время сводились к организации избирательного процесса. Это было обусловлено тем, что возникали они на базе профсоюзов в результате растущего осознания их членами необходимости преодоления имущественного ценза и завоевания всеобщего избирательного права для проведения в парламенты поддерживающих их интересы кандидатов. Впервые оно охватило все белое мужское население США в 1830-х гг., а в Европе появилось с задержкой на 50-60 лет. Добившись всеобщего избирательного права, партии широких слоев населения, как правило, еще не выдвигали своих кандидатов, а ориентировались на поддержку тех или иных политических деятелей, представляющих элитарные группы. Законодательные и экономические (денежные) средства этих партий были еще крайне слабы, чтобы конкурировать в
избирательном процессе с парламентскими партиями промышленников и землевладельцев. По ряду причин продолжала действовать массовая традиционно-феодальная психология выбора кандидатов в законодатели из представителей высшей экономической элиты. С этим связано и отсутствие каких-либо специально формулируемых программ: у высшей элиты уже была "отработана" техника законотворчества, решающая "по ходу дела" возникающие проблемы, а партии наемных работников еще только учились политической грамоте.
В соответствии с различиями в социально-политической атмосфере в США и Европе, дальнейшая эволюция партий здесь пошла по-разному. В США всеобщее избирательное право начало действовать в развитой институциональной среде (выборы во все три ветви государственной власти на всех уровнях управления и самоуправления, контроль судов за законодателями и чиновниками). Поэтому уже только реализация первой функции партий - организации избирательного процесса еще без выдвижения собственных кандидатов и программ - обеспечила эффективное законодательное регулирование отношений между "трудом и капиталом". Но к концу XIX в. в США сложилась внешне противоречивая ситуация. С одной стороны, резко возросла роль профсоюзов, поскольку партийная деятельность создала для них необходимый инструментарий из законов. Характерно, что принятый в интересах широких слоев антимонопольный закон Шермана стал применяться и к профессиональным союзам, зачастую препятствовавшим свободной конкуренции; предпринимателям же суды советовали организовывать свои "компанейские союзы". С другой стороны, гипертрофировалось влияние партийных боссов на избирательный процесс. Началось коррумпирование партийной верхушки, проходившее на общем фоне усиления коррупции, характерной для этого периода концентрации капитала и монополизации:
"Возник альянс между бизнесом и склонным к экспансионизму правительством, стремящимся к финансированию и подпитыванию капитализма. ...Нерегулируемая погоня за деньгами и властью ввергла нацию в одно из худших состояний капиталистической демократии. Это проявлялось во всем: от подкупа при проведении выборов... до коррупции на рабочих местах, при которой эксплуатация детского труда и подделка продуктов питания и напитков стали повседневным явлением. Лица, действовавшие на политической арене, стремясь максимизировать краткосрочные достижения... были эгоистичны в своих стремлениях, слепы к последствиям..., были способны поддерживать свои оргии у общественной кормушки в течение почти 40 лет" (Додд, с. 354-356).
В конце XIX в. в США возникло мощное движение прогрессистов, которое, по мнению Р.Дженсена, стремилось "положить конец всем традиционным формам политической деятельности - всевластию партийных боссов, коррупции, вмешательству большого бизнеса в политику, "неквалифицированному" голосованию, сосредоточению огромной власти в руках беспринципных политиков" (Силби, с. 96). По мнению американского ученого, с этого времени (1893 г.) берет начало падение роли политических
партий. "В первые десятилетия XX в. прогрессистам и их союзникам удалось принять ряд законодательных мер... /Они поддержали - авт./ реформу избирательных законов, в особенности они выступали за регистрацию избирателей и за контроль правительства над результатами голосования... /Многие законодательные инициативы в этой области - авт./ изменили политическую систему: реформа, проведенная без участия партий, подорвала их авторитет - теперь контроль за выдвижением кандидатов, а также сам избирательный процесс, подчинялись им не полностью" (Силби, с. 96; курсив наш - авт.). Вдумываясь в критику прогрессистами американских партий того времени, замечаешь, что она акцентирует внимание на извращении партиями процесса выборов, на неспособности отразить потребности населения, контролировать своих функционеров, не говоря уже о кандидатах. Таким образом, выполнив задачи, "поставленные" профсоюзами при их создании, партии попали в кризис.
В странах Европы в это время сложилась несколько иная ситуация. Она определялась как сохранением старой, феодально-монархической, так и неразделенностью новых форм государственной власти: засильем срощенных министерско-парламентских органов, отсутствием контроля за ними со стороны судебной системы. Для большинства европейских стран были характерны конфронтационные отношения между партиями и профсоюзами, с одной стороны, и государственными институтами - с другой. В результате на следующем этапе, с переходом к тяжелой индустриализации здесь произошла гипертрофия партийного института, с особой очевидностью проявившаяся в деятельности военизировавшихся партий радикального толка: большевиков в России, национал-социалистов в Германии, фашистов в Италии. Партийный радикализм можно определить как использование крайних политических методов (захват всей государственной власти) для решения социальных задач. Эти партии выраженно проявили "эффект проскока" - начали создавать пространные социальные программы, так по существу и не освоив цивилизованную технику организации избирательного процесса.
На втором этапе (1880-90-е - 1930-50-е гг.) развернулась тяжелая индустриализация, а с ней и очередная массовая волна социальной конфликтности. Политические партии в странах с демократическим устройством перешли к освоению своей второй функции - к созданию реформаторских программ социально-политических преобразований общества. Примером может служить социально-реформаторская программная деятельность прогрессистов, заложившая основу для своевременно введенного "нового курса" Президентом США Ф.Рузвельтом в эпоху "великой депрессии".
Джоел Силби делает вывод, что с того времени в США началась "постпартийная эра". Мы же хотим подчеркнуть, что прогрессисты - это все-таки часть республиканской партии (см.: БСЭ, т. XXII, с. 359). Реально их деятельность не ликвидировала партии, а способствовала их функциональному совершенствованию. Одними из первых они в комплексном виде формулировали идеологию социальных реформ: "Прогрессисты требовали проведения реформ в области сохранения национальной окружающей
среды, настаивали на обеспечении "чистых выборов", регулировании промышленного производства для обеспечения безопасности рабочих и служащих, а также защиты женщин и детей от худших злоупотреблений капитализма" (Додд, с. 355). Политические партии в США, согласно логике данной работы, действительно, после 1890-х годов пережили "драматическое изменение их роли" - очередную функциональную метаморфозу. Но то, что Дж.Силби называет упадком и "подрывом авторитета партийных организаций", на самом деле было периодом их самоизлечения от коррупционного авторитаризма и освоения функций, необходимых данному этапу развития - коррекции национально-идеологических проектов политической министерской власти посредством своих партийных проектов социальных реформ.
В демократических странах Запада еще продолжал действовать принцип подбора кандидатов из состоятельных групп населения, имевших высокий уровень образования и навыки государственно-политической культуры. Однако периодически в парламенты уже проходили кандидаты от партий, представляющих интересы широких слоев. В странах же, охваченных имперским вырождением, партии все более теряли возможность и потому способность осваивать функцию организации избирательного процесса. Их программы обрели угрожающе революционный характер, а репрессии со стороны государства и ответная военизированность действий вели к извращению функции выдвижения кандидатов: вместо их выборов населением сложилась партийная номенклатурная система. Общеизвестно, что партийно-номенклатурный режим в СССР имел своими истоками захват Сталиным "кадрового ведомства" в большевистском правительстве - так называемого Орграспредотдела ("Кадры решают все!" - И.Сталин). Не случайно в основе бюрократической деспотии в СССР многие исследователи (например, М.Джилас, М.Восленский и др.) видят "номенклатуру".
Третий этап индустриальной эволюции (1940-50 - 1970-80-е гг.). "В 1950-е годы... телевидение в противовес партийным идеологам не занималось умозрительными, порой вводящими в заблуждение, построениями, а играло на создании образов, личностей; оно игнорировало или сводило на нет различия между партиями" (Силби, с. 98; /курсив наш - авт./). Немного выше автор отметил, что после второй мировой войны отход от партийной ориентации проявился у американских газет, "партии как организаторы и символы политических битв все более утрачивали свой авторитет, теряя контроль над избирательным процессом", а появившееся вслед за тем телевидение и независимые издания вообще поставили под вопрос мнение партий о том, что "власть им принадлежит законно". Исследования привели Дж.Силби к выводу о том, что в послевоенный период "сторонники какой-либо идеи" перестали обращать внимание на партии, создавая свои инициативные группы и напрямую выходя на законодательную и исполнительную (министерскую) власть. А в 1960-х годах "пал последний оплот партий - избирательная арена", "делегаты /партийных форумов по выдвижению кандидатов - авт./ уже не пользовались прежним авторитетом у избирателей, они все меньше
влияли на действительный процесс выбора... По словам Ричарда Дженсена, "кандидаты на государственные должности" все чаще "избирали себя сами", привлекая к сотрудничеству силы, не связанные с партиями. /.../ Кандидаты /делали ставку - авт./ скорее на личные качества, а не на партийный "устав" (Силби, с. 99-100).
Дополним эту картину: "Если политика в 1930-1940-х годах напоминала поле битвы XIX в., когда две противоборствующие армии противостояли друг другу, построенные более или менее сомкнутыми батальонами, то сегодня политика напоминает хаотичный бой, когда на огромном поле действует множество мелких подразделений, периодически частично или полностью переходящих на сторону противника". Далее ученый повторяет свой вывод - и в наши дни продолжается процесс упадка политических партий, складывается "непартийная /non-party/" система. Однако, завершает он свою статью словами о том, что разделяет точку зрения профессора Лэдда: "видоизмененная партийная и избирательная системы, (в настоящее время) прочно укоренившиеся в Соединенных Штатах..., не имеют исторического аналога" (Силби, с. 100, 104).
Поскольку мы также полагаем, что речь следует вести о видоизменении, а точнее, об эволюции функций политических партий, а не об упадке или потере ими своей социальной роли, заметим, почему, на наш взгляд, в современной политологической литературе распространено последнее мнение. Конечно, немалое значение имеет чисто психологическая реакция специалистов на многодесятилетний партийно-государственный тоталитаризм чуть не в половине стран мира. Но, наверное, большую роль играет прочно укоренившаяся в политической науке парадигма "борьбы за государственную власть", которой объясняют все - от природы политических партий до содержания самой политики. Однако накоплено достаточно оснований для того, чтобы не рассматривать власть как самоцель в духе немецкой философии XIX в., а трактовать ее как обобщенный образ внутренне очень сложного и весьма разнообразного в своих прикладных формах инструмента для расчета социально-политических процессов и управления ими. Приведенные выше материалы показывают, что само гражданское общество отказалось поддерживать традиционную цель партий - "борьбу за государственную власть", поставив под сомнение тезис о том, что "власть им принадлежит законно".
Для нас важно то, что описанные политологами "контр-действия" гражданского общества подтверждают факт выдвижения на третьем индустриальном этапе в качестве новой и доминирующей теперь функции партий подбор кандидатов для избирательного процесса. Ранее освоенные техника проведения избирательных кампаний и составления социально-ориентированных программ теперь стали всеобщим достоянием. Общеизвестно, что с течением времени различия между партийными программами все более нивелировались, а сами программы становились неотличимы одна от другой. Почти полуторавековой опыт партийной деятельности привел гражданское общество к выводу о том, что выдвигающиеся партиями кандидаты не просто часто оказываются "темными лошадками", но и редко выполняют те обещания, ради которых им отдавали свои голоса избиратели. Выросший интеллектуальный уровень и значительное расширение
демократических прав позволили гражданскому обществу перейти к решению этой проблемы.
Внимательнее присмотримся к тому, как она решалась, поскольку этот механизм не только продолжает свое действие сегодня, но, похоже, будет использован и на завершающем этапе эволюции политических партий, современниками которого мы станем или уже являемся. Западные политологи акцентируют внимание на появлении множества инициативных групп, решающих самостоятельно те проблемы, которые раньше были прерогативой политических партий. Они также свидетельствует, что кандидаты теперь стали выдвигаться сами, делая ставку в избирательной борьбе на личные качества, а не на "устав" партий. Так, в весенней кампании 1995 г. по выборам мэра Токио, несмотря на борьбу крупнейших политических партий Японии, мэром стал независимый кандидат. Наконец, современная избирательная компания на наших глазах превратилась из "противоборства двух мощных армий в поле битвы множества мелких подразделений".
Вот как современные политологи описывают тенденции в эволюции партийного института: "За последние 30 лет влияние политических партий значительно упало, но наряду с этим произошел соответствующий рост числа независимых кандидатов, претендующих на президентство и кресла в Палате представителей и Сенате" (Тарбер, с. 15). "До 60-х годов при проведении местных выборов... население обращалось к одной из партий с тем, чтобы она представляла их на выборах. Теперь на первичных выборах соперничают личности, а партии поддерживают победивших кандидатов. ...Сейчас в конгрессе представлены 535 политических партий, столько же, сколько членов конгресса" (Нэсбитт, Эбурдин, с. 346; курсив наш - авт.). Из этих слов следует, что депутатский корпус конгресса США избирался не парламентскими партиями демократов и республиканцев, а населением. "Граждане, для которых, собственно, принимаются законы, стали более образованными, чем раньше. В результате, по замечанию Г.Бэсби, ..."публика, ставшая более самостоятельной, менее подвержена вмешательству правительства и в то же время более независима по отношению к диктату партий. ...Избиратели все чаще судят о своих избранниках, исходя из сообщений средств массовой информации" (Олежек, с. 118-119).
Эти тенденции нашли подкрепление в изменении финансирования политических партий, в том числе и финансирования избирательного процесса: "Речь идет о принятых... законодательных мерах, направленных на регламентацию места и роли политических партий в политической жизни. Так, например, в Италии, Швеции и ряде других стран введено постоянное государственное финансирование политических партий. В некоторых странах законом предусматривается финансирование избирательных кампаний. Обычно подобные меры представляются как направленные на предотвращение злоупотреблений, в частности на сокращение влияния тех или иных узких групп или отдельных лиц на формирование политики партий, на недопущение коррупции и т.п." (Политические партии, с. 6). В США после "уотергейтского" скандала (санкционированного президентом Никсоном в начале 1970-х годов проникновения /"незаконного
вторжения"/ спецслужб в офис оппозиционной партии) был принят "очень важный закон, ограничивший размеры предвыборных взносов отдельных лиц или корпораций в кассу политических партий, занятых проведением избирательных кампаний" (Замошкин, с. 200; также см.: Дай, Зиглер).
Дж.Силби полагает, что партии потеряли свой оплот - избирательную кампанию, и считает эту ситуацию драматической. Но так ли это? Вероятно, срабатывает некий психологический стереотип, рисующий политические партии как большие длительно существующие объединения. Но еще А.де Токвиль писал в 1840-х годах, что в Америке были тысячи различных партий. И нет никаких серьезных оснований продолжать считать партиями только две их "классические" парламентские формы.
Воссоздание многопартийности в США свидетельствует об укорененности там норм "общинной демократии" и демонстрирует присущий обществу с высоким уровнем образования механизм замещения старого новым на основе равноправной конкуренции, а не взаимоуничтожительной борьбы. То, что авторы называют "инициативными группами", "подразделениями" и т.п., как нам представляется, есть поиск новых форм партийной организации. Ниже мы попытаемся показать, что в информационно-техническом обществе сложатся необходимые предпосылки для расширения действия избирательного процесса на все большее число должностей в государстве. С этой точки зрения "измельчение" партий отражает увеличение в толще гражданского общества числа тех его функциональных органов, которые будут осуществлять поиск специалистов, наиболее пригодных для решения очередной специфической социальной проблемы. Приведенное выше высказывание Д.Нэсбитта и П.Эбурдин демонстрирует вызревание "кандидатской" функции - вместо выдвижения "во власть" своих функционеров партии принуждаются к поиску тех кандидатов, которых выделяют различные структуры гражданского общества за их личные полезные ему качества.
Обобщая сказанное, можно заключить, что на третьем этапе индустриальной стадии все больше политических партий участвует в избирательной кампании не с целью борьбы за государственную власть, а для выполнения своей основной гражданской функции - насыщения государственных структур специалистами, способными решать социальные проблемы. Следует специально остановиться на том, как гражданское общество в то время заявило эту свою потребность. На первом и втором индустриальных этапах, несмотря на переход партий к составлению социальных программ, реальные результаты их деятельности еще проявлялись по большей части в законах о защите производственных интересов и потребностей (заработная плата, условия труда и т.п.). Как мы рассмотрели в предыдущих разделах, тогда еще доминировала политическая министерская власть, которая независимо от смены партийного большинства в парламентах отказывалась признать растущий приоритет социальной политики. В этих условиях берет начало очередное серьезное изменение на политической арене, с которым, на наш
взгляд, связано усиление требований гражданского общества к социальной политике партий.
До первого десятилетия XX в. женщины не имели избирательного права. К 1917 г. они обрели его лишь в Австралии, Новой Зеландии, Финляндии, Дании, Норвегии, Исландии. В США оно появилось в 1920 г., в Англии - в 1928, в Германии в - 1919 г. (в 1930-х гг. было отменено), во Франции - в 1944 г. (БСЭ, т. IX, с. 171-172). Как обычно, должен был пройти некий период адаптации социального сознания к новому праву, тем более, что мужская часть жителей европейских стран до второй мировой войны еще сохраняла патриархальный менталитет. Увеличение в два раза числа избирателей, причем за счет той половины человечества, которая большую часть своей жизни трудится в собственно социальной сфере (дом, семья, досуг, отдых, т.е. сфера "воспроизводства самого человека"), не могло пройти без последствий для социальной эволюции стран Запада.
Оба фактора: и соответствующие тому времени специфика женского труда, образа жизни, мышления, и двукратное увеличение численности избирателей, - на наш взгляд, качественно меняли содержание процесса политических выборов, причем меняли в главной его части - в идеологии политических партий. Если психология мужской половины общества была по преимуществу сконцентрирована на производственных параметрах жизни, поскольку от них зависели все остальные, то психология женщины, как очевидно, имела более широкий социальный "кругозор". В странах Запада радикально менялись условия для социального действия политических партий и для кандидатов на выборные государственные должности. Шли изменения в законодательстве о труде и заработной плате женщин, шло сближение позиций мужчин и женщин на рынке труда, их видение социально-бытовых и производственных проблем. Политические решения избирателей в значительной мере становились "семейными". Результаты этих изменений воплотились в возникновении "государства благосостояния".
В послевоенный период европейские страны рецептировали институциональную культуру США; в ряде стран появился судебный контроль за правительством (Фридмэн, с. 164), росла "власть закона над властью человека", усиливался приоритет социальных министерств, восстанавливался баланс между законодательной и министерской властями, первая возвращала себе самостоятельность, утерянную в первой половине XX в. Многие из политических партий, радикально меняя свою социальную базу, перестали быть "рупором" одного класса, слоя населения, переориентировались на выражение интересов многих или даже всех социальных групп, классов, групп, стали обращаться со своими программами ко всему населению, претендуя на защиту интересов всех его частей (Гаджиев, Каменская, Родионов, с. 93-94). В обществе стал распространяться консенсусный подход, лежащий в понятийном поле оптимальности и оптимизма. Вместе с тем, сказались перенесенный Европой шок от второй мировой войны, переход к перманентному состоянию "холодной войны" с социалистическим "лагерем"; повысилась настороженность населения и правительств к партиям радикальной ориентации.
Вот как описывает процесс модернизации партий ФРГ немецкий политолог Д.Шоонмейкер: "В условиях "сверхстабильности" режима демократии в те годы (исключительно высокой активности избирателей на выборах и прочности межпартийных коалиций) уровень "гражданской культуры" западных немцев, как показало исследование Алмонда и Вербы, оставался достаточно низким. Но было и другое внушающее тревогу обстоятельство. ...Ценой стабильности стало окостенение партийной структуры, теряющей восприимчивость к "сигналам извне". Ведущие партии ФРГ, монополизировавшие политический рынок, постепенно теряли различия, выявилась тенденция их смещения к центру, превращения в народные партии, "открытые для всех". Спасением от ..."наполовину огосударствленного партийного картеля" ...общество обязано поколениям "постматериалистов", инакомыслие обрело законную силу, "ожила" политическая оппозиция" (Западная демократия, с. 27). Здесь автор имеет в виду появление в начале 1970-х годов так называемых "новых левых" (Замошкин, с. 180), а также рост числа социальных движений, которые, ставя перед собой достаточно узкие социальные проблемы, по-новому подходят и к механизмам их разрешения (Гаджиев, Каменская, Родионов, с. 94).
С точки зрения функционального анализа политико-партийной деятельности, высокий интерес представляет характеристика "теоретической традиции, восходящей к Токвилю": "ассоциации... приучают граждан к искусству ведения политических переговоров, умению выслушивать разные мнения" (Цитрин, с. 27). Особенно важным представляется суждение известного политолога Дж.Сартори: "функционирование политических партий становится целесообразным лишь тогда, когда на смену "отвращению к расколу" приходит убеждение в том, что "монохроматический мир" не может быть единственным основанием для государственности" (Цитрин, с. 27-28; курсив наш - авт.). Иными словами, функционирование политических партий имеет смысл только в том случае, если их много и они помогают разным слоям и группам населения выбирать специалистов для государственной службы из числа представителей этих слоев и групп.
Этот рост потребности гражданского общества в увеличении разрешающей способности (точности) расчетного механизма выборов, скорее всего связан с подмеченным многими авторами ростом среднего интеллектуального уровня населения, с переходом его от выбора "на основе веры", к выбору, с использованием рационального знания, анализа и расчета. "...Самым многообещающим в смысле оптимизма относительно будущего является тот факт, что политика старого типа вообще ничего не значит для нового большинства - то есть для интеллектуальных работников. Зато они глубоко чтут доказанную на деле компетентность" (Друкер, с. 164). Политика перестает быть "грязным делом", поскольку уже не исходит из веры или неверия, правды или лжи. Она профессионализируется, когда политические партии превращаются в организации, в которые гражданское общество может "передать" выбранных им высоко квалифицированных по гражданским профессиям специалистов для селекции наиболее способных к политическому управлению и продвижения их по этому каналу социальной мобильности в структуры государственной власти.
Четвертый этап функциональной эволюции политических партий - период, в котором мы живем, - начался в 1980-х годах. Согласно нашей концепции, на данном этапе должно произойти следующее: 1/ политические партии качественно изменят и доведут до совершенства свою "технологически" первую функцию - исследование социальных проблем; 2/ интегрировав и модернизировав на этой основе все остальные свои функции, они станут эффективным инструментом непрерывного контроля гражданского общества за качеством решений и кадрового состава структур государственного управления. Мы рассматриваем политические институты гражданского общества с позиций теории обратных связей (см.: Винер) или, что то же, как "систему терминалов в рефлекторных дугах социального организма". Социологи уже сформулировали концепцию о роли информационных технологий в создании "системы общественной обратной связи" (Мартин, с. 378).
Пророчески прозвучали уже в 1986 г. слова Дж.Мартина в отношении рассматриваемой нами проблемы. Весьма детально анализируя возможности использования устройства, состоящего из телефона, телевизора и компьютера, для проведения массовых опросов, референдумов, синхронного выявления реакций электората на заявления политиков, на те или иные действия властей и проч., он рисует следующую картину будущего:
"Президент сам может запросить мнение зрителей по тому или иному положению своей речи. Городские власти могут таким же образом выявлять мнение местного общества по коммунальным проблемам. При передаче последних известий можно выявлять самые различные оттенки общественного мнения. Представьте себе: берут интервью у местного политика, и корреспондент говорит: "Я не совсем уверен, г-н мэр, можно ли с Вами согласиться. Давайте посмотрим, что думают на этот счет зрители". ... Телевидение может транслировать заседания правительства, а зрители - реагировать на ход дебатов, их ответы можно суммировать и передавать в палату представителей или в сенат. ...Это миллионы зрителей, незамедлительно высказывающие свое отношение к выступлениям. ...По крайней мере установится подлинная коммуникация между политиками и обществом. ...Нет сомнений, что респондентное телевидение окажет громадное воздействие на сферу политики... /Оно/ может стать эффективным средством артикуляции взглядов общества и повышения действенности демократии" (Мартин, с. 379).
Безусловно, и сегодня большинство политических партий занимается изучением социальных проблем с опорой на множество научных - частных и государственных - аналитических центров, консультантов и экспертов, исследовательских фирм и проч. Трудность, однако, состоит в том, что современное общество заметно усложнилось, а уровень информационных технологий социологической науки не обеспечивает необходимого качества обратной связи между населением и политиками. "Партии перестали быть "основными мостами", связывающими избирателей и лидеров, выбранных ими. ...Законодатели судят об электорате не по отзывам политических лидеров
в избирательных округах, а руководствуясь собственными оценками в ходе своих личных визитов... В 50-е годы считалось, что совершить две поездки в течение года в свой "родной штат" вполне достаточно. В настоящее время..., /например - авт./, сенатор Уэндел Форд... посещал родной штат не менее 48 раз в году. ...С 1988 г. в Сенате введена практика трехнедельных заседаний и затем недельного перерыва... для того, чтобы сенаторы могли общаться с электоратом". Того же добиваются и члены Палаты представителей (Олежек, с. 118-119).
Можно утверждать, что не менее остро теперь этот недостаток ощущает и население. Продолжает расти скепсис электората по поводу того, могут ли политические партии отражать его реальные интересы. Если можно было полагать, что участие 45-55% избирателей в выборах в XIX в. было демонстрацией очень высокой активности электората, то сегодня эти цифры должны настораживать. "Общество... продолжает быстро меняться. Партии далеко не всегда успевают за этими изменениями, им свойственна определенная структурная и идейная инерция. Новые общественные интересы и потребности не всегда находят отражение в политике традиционных партий. Новые политические силы нередко остаются за бортом парламентского представительства, что затрудняет принятие своевременных решений управленческими структурами, снижает их чувствительность к появлению ранее неизвестных проблем и источников социальной напряженности" (Гаджиев, Каменская, Родионов, с. 99).
В развитых обществах, в которых значительно вырос средний уровень образования населения, где избиратель игнорирует "стадность", самостоятельно выбирает свою позицию, его уже не может устроить положение, когда "политические лидеры стали невероятно деликатны и научились избегать выдвижения каких бы то ни было программ и по возможности не "раскрываться"... Они решают проблемы по мере их возникновения" (Друкер, с. 157). Известный политолог утверждает, что от смены политика сегодня меняется не суть, а стиль; "беспрограммность", по его словам, вытекает из нежелания "поднимать вокруг себя волны", не осложнять выборы спорами, доказательствами и проч.
Естественно, что интеллектуальный избиратель расценивает это положение как уловки политиков и их партий сохранить "статус-кво" при неспособности сформулировать осмысленную картину социальной проблематики, доказательно выделить в ней приоритетные социальные цели и задачи. Его участие в выборах становится индифферентным, в крайнем случае ограничиваясь предотвращением прихода к власти явных радикалов по принципу "выбор из двух зол меньшего". О компетентности партий могли бы свидетельствовать вполне верифицируемые и достаточно подробные данные о том, как распределяются и коррелируют социальные проблемы по значимости, данные, по которым бы интеллектуальный избиратель мог определить, какое место занимают в этой иерархии его личные нужды и интересы. Партии не могут дать ее избирателю такой информации и дело тут не только в партийном традиционализме: та информацион-
ная техника, которая могла бы связать по двусторонней связи население и политические партии, которая могла бы посредством гигантских банков данных сделать верифицируемой любую пропагандистскую статистику, позволяла бы в считанные мгновенья ранжировать проблематику, еще только начинает сегодня производиться.
Однако новая эра политических партий наступает на наших глазах. Вот как сегодня, спустя десять лет после прогноза Дж.Мартина, выглядит эта проблема, но теперь уже не в книге ученого-футуролога, а в устах одного из ведущих предпринимателей информационного бизнеса. В своей книге "Дорога в будущее" и в недавнем интервью французской газете "Фигаро" о формировании системы обратной связи между избирателями и политиками размышляет Билл Гейтс, один из ведущих в мире программистов, создатель компьютерных программ MS-DOS и Windows:
"Сегодня трудно быть хорошо информированным в политике. Даже узнавая о чем-то, вы все равно не знаете того, что за кадром. Например, как за последние годы менялся бюджет, или какова была позиция того или иного политика по конкретным вопросам. Благодаря глобальным сетям (речь идет о проекте развития глобальных информационных магистралей, сосредоточивающих основную значимую в мире информацию - авт.) вы сможете выяснить подоплеку любого вопроса, обменяться мыслями, наконец, сообщить о своем мнении. Даже в тот момент, когда политик еще выступает, вы можете выразить свое несогласие с его позицией. ...Компьютерные экспресс-опросы общественного мнения будут дешевле референдумов. Некоторые считают, что политики должны заниматься сложными вопросами, тогда как оперативные проблемы следует решать напрямую. Почему бы и нет?" (Гейтс, с. 44).
Итак, мы полагаем, что в современных высоко развитых странах сложился тот средний уровень интеллекта населения и так развивается их информационная инфраструктура, что политические партии в очередной раз начинают испытывать растущую критику и давление со стороны гражданского общества, а по мере становления мощных компьютерных телекоммуникационных сетей либо они будут реформироваться, либо рядом с ними начнет вырастать множество новых партий, создаваемых интеллектуальными социально-профессиональными группами. Судя по наличной эмпирике и по развиваемой логике следует ожидать, что на данном этапе эволюции партий - в наше время, начнется интенсивное совершенствование ими функции исследования социальной проблематики, ранжирование социальных задач по значимости и коррелирование их с политическими и экономическими проблемами. Достаточно банально сегодня констатировать, что наряду с экономическим маркетингом интенсивно развивается его политическая форма - политический "рынок", но именно это и подтверждает сказанное.
* * *
Можно таким образом ответить на вопрос о том, почему политические партии последними достигают зрелости среди остальных индустриальных макроинститутов. К причинам этого относятся и материально-производственная невозможность
удовлетворения молодым индустриальным обществом социальных запросов населения, и недостаточный уровень политической и образовательной культуры гражданского общества в целом, и отсутствие избирательного права у женской половины населения и, наконец, отсутствие той зрелости информационно-коммуникационных технологий, без которых, и это главное, в принципе не может полноценно исследоваться и рассчитываться структура социальных проблем. Но должно быть ясно, что без этой технологически первой функции партии не могут полноценно исполнять и все три остальные: по каким критериям тогда осуществлять подбор кандидатов, по каким критериям составлять социальные программы, на какие рациональные мотивации населения ориентироваться в избирательной кампании?
Конечно, все эти факторы в не меньшей степени значимы и для полноценности функционирования остальных индустриальных макроинститутов - промышленных технологий, политических и социальных министерств. Поэтому для окончательного ответа на вопрос о позднем созревании политических партий необходимо вспомнить исходное условие задачи - политические партии, как и каждый другой макроинститут, претерпевает внутреннюю эволюцию в рамках и в зависимости от внешнего, общего для них макро-эволюционного процесса. С этой точки зрения не может вызреть институт политических партий:
- если не достиг минимальной зрелости институт промышленных технологий как способ гражданского экономического управления материальным производством на основе торгово-финансового проектирования технической структуры факторов производства, т.е. расчетного проектирования целей, средств и способов машинного производства (без хабитуализации расчетного целеполагания в деятельности множества индивидуальных экономических субъектов психика населения в целом остается "повернутой в прошлое" - такова религиозная доминанта стремления к счастью в загробном мире предков, а таковая не нуждается в выборе вообще, в контроле за избирательным процессом и процессом принятия законов, поскольку уверена в предопределенности своей жизни, "запрограммированной" Богом);
- если не достиг минимальной зрелости и преобладания в государстве министерский институт национально-политической идеологии, который осуществляет "перекачку" национального капитала в косную инфраструктуру страны с благой целью - для создания мощной тяжелой индустрии, но пока еще в ущерб населению (только после этого гражданское общество может увидеть, как велик стал национальный доход, как он распределяется, и задаться вопросом, почему общественные средства идут в военную и вообще тяжелую индустрию, а само нищее население до сих пор не видит ощутимой отдачи от своего труда; если институт промтехнологий создает самостоятельность и рациональность индивидуальной психики, то здесь вызревает потребность проявить эту самостоятельность и рациональность не только путем участия в избрании законодателей - не только в избирательном праве, но и в контроле за их проектной деятельностью);
- если не достиг некоей минимальной зрелости и значимости государственный министерский же институт идеологии социальной защиты населения (пока не сложилась эта профессиональная управленческая группа и ее идеология, гражданское общество не сознает, что его собственная роль контролера и корректора социальных проектов низкоэффективна без выдвижения специалистов из разных своих социально-профессиональных групп, поскольку, например, без социальных образовательных программ не может накопиться достаточное число специалистов в широких слоях для пополнения кадрами этой ветви власти).
На достаточном числе примеров нарушения этой эволюционной логики в странах с тоталитарными партийными государствами мы и получаем подтверждение каждого из указанных здесь пунктов. Они дают мощную социологическую эмпирику того, как преждевременное появление и гипертрофирование власти этого незрелого еще института приводило к торможению и стагнации самого эволюционного процесса, и это происходило именно из-за нарушения приведенной его последовательности.
Согласно парсонсовской логике "системных реквизитов", последний макроинститут, политические партии, должен выполнить интегративную функцию в индустриальной институциональной системе, и это вполне объяснимо в рамках предположения об обретении им информационно-технологической роли в качестве системы обратных связей между гражданским обществом и государством. Но отсюда же следует, что по обратной связи эта информационно-техническая функция расчета структуры социальной проблематики вызовет "цепной процесс" совершенствования и остальных функций политических партий - само появление этой первой духовно-технологической функции позволит скорректировать способы расчета деятельности по выдвижению кандидатов, созданию проектов социальных программ и организации избирательного процесса.
В этой связи остановимся на весьма важной и сегодня сложной проблеме. Уже мало кто из специалистов сомневается в необходимости разделения государственных властей. Однако, также мало кто подвергает сомнению срощенность гражданских политических институтов при организации ими избирательного процесса. А именно, в наши дни во многих странах еще не только сохраняется практика избрания политическими партиями кандидатов лишь в законодательную власть, а деятелей министерской власти выдвигает либо парламент, либо победившая на выборах партийная бюрократия. Даже в так называемых президентских республиках, где выборы разделены на два самостоятельных процесса - выборы кандидатов в законодатели и кандидата в президенты, они осуществляются фактически на партийно-политической основе. То есть политические партии являются той частью гражданского общества, которая монополизирует оба избирательных процесса. Этот феномен мы и называем срощенностью гражданской политической власти.
Исключение из этого правила уже существует, и весьма давно. Нетрудно догадаться, что и оно является атрибутом институциональной системы США. Во-первых, хотя и с разной выраженностью, но в США избирательный процесс разделен на три части по
ветвям власти. Выбираются не только законодатели и президент, но отчасти и судьи. "В большинстве штатов судьи выбираются, а не назначаются. /.../ Исследование апелляционных судов Соединенных Штатов, например, показало, что четверо из пятерых судей были когда-то "политическими активистами". Та же самая картина и в судах штатов, возможно, даже еще более показательная" (Фридмэн, с.57).
Во-вторых, "американские судьи получаются из адвокатов" (Фридмэн, с.57) - их поставляет исключительно гражданский институт адвокатуры (первый, как мы видели, в истории гражданский политический институт), независимо от того, выборна ли она на данном уровне или в данном административно-территориальном локусе, или нет. И хотя, по свидетельству Л.Фридмэна, выборы судей еще долго оставались "блеклыми и бесцветными", ряд конфликтных прецедентов при выборах судей в 1970-х годах позволяет ему надеяться, что вызвав внимание общественности, они "со временем дадут свои положительные плоды" (Фридмэн, с.57-59).
В-третьих, среди кандидатов в депутаты Конгресса до 65% составляют профессиональные гражданские юристы. И это является истинным критерием их профессионализма как законодателей. (Когда в России сегодня рассуждают о профессионализме законодателей, а в составе Государственной Думы число юристов не превышает 15-20%, то возникает естественный вопрос, что подразумевают под профессионализмом остальных 80% депутатов? Вероятно, умение простраивать мощные цепи кулуарных интриг; иное объяснение, которое бы использовало какой-либо профессиональный язык, а не путанные демагогические объяснения, найти не удается.) По сообщению Дая и Зиглера, если число депутатов-юристов в Конгрессе США падает ниже 65%, то законодатели считают положение тревожным.
Но мало и этого, посмотрим на современный феномен, стоящий в этом же ряду явлений, которые мы объединяем по признаку разделения гражданских политических властей.
Министерская власть даже в тех странах, где президент избирается, в целом не является выборной властью. Вопрос о том, быть кабинету министров выборным, или нет, насколько нам известно, даже не дискутируется. Действует правило: эффективность работы кабинета всецело зависит от того, как удачно подберет "свою команду" избранный народом президент или назначенный парламентом премьер-министр. Единственной страной в мире, где, вероятно, большая часть министерских чиновников (чиновников местных администраций) все-таки избирается, являются Соединенные Штаты. Это обусловлено мощными традициями местного самоуправления и обширными полномочиями властей отдельных штатов: "в США проводится больше избирательных кампаний и избирается больше государственных чиновников, чем, возможно, в любой другой стране" (Уилсон, с. 215).
В США и количество опросов общественного мнения, плебисцитов и иных форм обратной связи между населением и политиками, больше чем в других странах. И хотя там о выборах членов кабинета министров речи не идет,
прото-форма их существует. Сенат американского Конгресса "в общей сложности утверждает несколько десятков тысяч кандидатов на должности гражданской и военной администрации", т.е. на министерские должности. В большинстве своем они утверждаются списками. Утверждение кандидатов "на высшие должности в администрации и Верховном суде, ... происходит отдельно, занимая иногда несколько месяцев. Так, например, в 1986 г. из 488 назначений на высшие должности сенат утвердил только 411" (Парламенты мира, с. 303-304, курсив наш - авт.). Мы не сомневаемся в том, что сама логика институциональной эволюции - медленность процессов созревания социальных институтов, влекла за собой необходимость правила "своей команды" в министерской власти также, как в столетиях существования парламентов не ставилась проблема всеобщего избирательного права.
Однако эта же логика заставляет задуматься о том, как долго гражданское общество будет развивать в себе способность взять под свой идеологически-расчетный контроль личностно-профессиональные качества столь большой профессиональной группы, как министерские служащие. Если перейти от всепроникающего в политологии догмата "борьбы за власть", то этот вопрос имеет чисто прагматическое значение: каковы критерии и различия профессионализма законодателей и министерских работников и не слишком ли обременительно для одного типа гражданской политической организации, политических партий, быть единственным инструментом гражданского общества при решении той самой сложной в истории человечества задачи - определять личностно-профессиональные качества его (гражданского общества) представителей в государственной власти?
Эти выводы в определенной мере носят теоретический характер, однако социальная практика, как нам думается, уже начала их подтверждать. Мы говорим о состоявшихся в мае 1996 года всенародных выборах премьер-министра Израиля.
Очередному эволюционному шагу в системе разделения гражданской политической власти посвящены ряд разделов книги "Разделенная демократия". В них анализируется тенденция к разделению сфер влияния американских парламентских партий по отраслям государственной деятельности. Сильнее всего "разделенная демократия" проявила себя в США, где демократическая партия уже много лет набирает большинство голосов в Конгрессе, а республиканцы "поставляют" Президентов и депутатов в Сенат: "С 1887 по 1954 г. поделенное управление имело место в течение лишь восьми лет (14% времени)", с 1953 по 1990 г. оно заняло 63% времени, а в период с 1969 "оно существовало почти постоянно (80% времени)" (Тарбер, с. 15).
Тем самым политическая практика США опровергает утвердившееся мнение о том, что эффективность государственной политики зависит от единства мнений и согласия между министерской властью и законодательной. "Утверждение о "нерабочем состоянии" органов власти, когда Президент, принадлежащий к одной из партий, вынужден иметь дело с Конгрессом, контролируемым представителями другой партии, является неверным. ...Хотя ситуация, когда представители одной из партий находятся у власти и в Конгрессе и в Белом доме, представляется более удобной (самим депутатам и
чиновникам - авт.)..., она создает условия для менее эффективной работы, чем разделенное правительство, несмотря на все его недостатки" (Олежек, с. 130-131).
Феномен "разделения властей" имеет значительно большее значение, чем это обычно считается. В демократических странах он начинается с "коммунальных" (общинных) отношений и далее постепенно распространяется "вверх" по этажам государственной власти. Логика нашего анализа приводит к заключению, что содержание его лежит в основе самой эволюции как процесса роста разнообразия. В социальном же ее контексте он имеет родовым понятием процесс разделения труда. Разделение властей это реакция общества на процессы роста разнообразия технологий и сложности социальной организации; оно состоит в увеличении разнообразия механизмов управления обществом, чем достигается все большая его гибкость и эффективность, а говоря техническим языком растет разрешающая способность его расчетных механизмов. Уже несколько столетий внимание ученых приковано к разделению властей в государстве, и только в последние десятилетия начался беспристрастный научный анализ политической власти гражданского общества. Причины банальны: только после второй мировой войны все население западных стран превратилось в равноправных граждан. Никогда в истории демократия не проявлялась в таких масштабах, но тем самым, на наш взгляд, она ставит проблему разделения властей по-новому, во-первых, между государством и гражданским обществом, и, во-вторых, между политическими макроинститутами не только первого, но и второго.
Возможно, такое расширение проблемного поля феномена разделения властей поможет анализу и пониманию технологических взаимозависимостей между ними. Например, история демократии Древнего Рима свидетельствует, что далеко не достаточно было узаконить право граждан на адвокатскую защиту. Реально этот политический институт ввел римское общество в эпоху демократического и экономического расцвета только после того, как судам вменили в обязанность учитывать мнение адвокатов и ввели практику судебных экспертиз юрисконсультами. По аналогии с этим первым примером установления эффективной системы "сдержек и противовесов" между первыми макроинститутами государственной и гражданской политической власти возникает следующий вопрос. Достаточно ли для достижения наибольшей эффективности государственного "трех-институционального" управления только введения всеобщего избирательного права для гражданского общества, если такое право не стало "всеобщим" для всех ветвей государственной власти? Этот вопрос тем более серьезен, что опять процесс разрешения проблемы установления баланса между государственной и гражданской политическими властями, так или иначе, но идет только в стране-лидере, в Соединенных Штатах, как когда-то он шел только в одной стране древнего мира - его лидере, в Римской империи.