© В.П.Троицкий

{1} В целях ориентировки читателя несколько уточним, какой именно смысл предлагается вкладывать в слова, отмеченные в заголовке кавычками. Вернее же, разъясним, во-первых, зачем вполне известные понятия предела и объекта образовали здесь далеко не привычную пару и, во-вторых, почему они собственно получили кавычки.

Что касается предельности, то все запланированные оттенки этого термина будут раскрываться непосредственно по ходу изложения и процесс этот, похоже, завершится едва ли не с последней точкой текста. Для начала же полезно взять в расчет наличие некой тенденции развитых (или еще развивающихся) направлений мысли, некой максималистской тенденции, проще всего указываемой примерами. Абсолютная упругость тел в классической механике, бесконечная длина ленты машины Тьюринга в теории алгоритмов, определенного рода всеведение “демона” Максвелла в термодинамике, – эти и подобные свойства и качества весьма специфического характера не только необходимы для устроения фундаментальных закономерностей в тех или иных областях знания, но и сами по необходимости требуют своего “устроения”, т.е. существования некоторого рода устройств, конструкций и вообще объектов, являющихся носителями этих свойств и качеств. При этом объекты-носители (им в терминах методологии науки соответ {2} ствуют теоретические конструкты) всегда состоят на правах потенциального, умозрительного, нездешнего, это – особые, воистину предельные конструкции. Скажем, соударение двух встречно движущихся шаров легко наблюдать в простейшем натурном эксперименте, но абсолютно упругие шары существуют только в воображении теоретика, их свойства являются пределом практически наблюдаемых свойств реальных тел.

Так вот, семиотико-информационная проблематика как область ныне развивающегося теоретизирования (и область скорее всего фундаментальных знаний) также должна иметь, – и мы попытаемся доказать, что имеет, – свои “предельные объекты”. Один из них под названием “искусственного интеллекта” (далее – ИИ) с недавних пор обсуждается, изучается и даже главенствует в некоторых обобщающих монографиях и периодических изданиях. Другой же объект, который мы назовем “машиной времени” (далее – МВ), еще вовсе не присутствовал, насколько мы можем судить, на страницах научных изданий. А поскольку первая из упомянутых конструкций пока носит скорее экзотический характер, а вторая – даже фантастический (кстати сказать, вплоть до особого уточнения мы будем пользоваться “обиходным” толкованием МВ, зафиксированным в текстах научно-фантастической литературы начиная с каноничного образца Г. Уэллса), то употребление кавычек при квалификации их как объектов представляется оправданным, если иметь в виду рациональные, вещные (в аспекте реализуемости, достижимости) оттенки термина “объект”. Подчеркиваемая таким способом умозрительность и даже, на вкус, эфемерность предельных конструкций предопределены собственно родовыми качествами “предельного”.

Прежде всего, эти “предельные объекты” могут выступать как плодотворные фикции, оформляющие некие важнейшие потребности в общем горизонте семиотико-информационных исследований. Горизонт, как водится, имеет свойство ускользать при движении к нему, однако он всегда может быть указан, всегда в наличии. Необходимость предела или горизонта вообще типична для познания как сферы постоянного роста и развития, и на методологическую оправданность научных фикций указывало уже немало исследователей. Следует, может быть, лишь особо отметить в этой связи ярко выраженную и энергичную позицию А.А. Любищева [1, с. 120–121].

Рассмотрение ИИ и МВ как полезных фикций доставляет небесспорную, конечно, возможность закрепления за этими “объектами” определенного уровня существования и тем самым получить дополнительный стимул в их осмыслении и (конструкции надлежит конструировать) представлении. Нынешний статус названных “предельных объектов” явно не одинаков. Путь в понимании ИИ до сих пор проходил, можно сказать, по нисходящей, а именно от ранней веры в грядущее рождение гомункулуса (как сформулировано у Гете в передаче Б. Л. Пастернака: “С годами мозг мыслителя искусный / Мыслителя искусственно создаст”) через простительный оптимизм младо-кибернетиков до современного весьма укрепившегося скептицизма. Потому, напоминая теперь о фикциях, мы попросту следуем логике вопроса. Иначе обстоит дело в случае МВ: собственно история этого “предельного объекта” еще ждет своего сказителя, да и о подъеме понимания МВ от небытия до уровня (хотя бы) плодотворной фикции еще предстоит специально позаботиться. Соответствующая попытка предполагается ниже.

Принимая разделение “вещей” и вещей, необходимо остеречься от двух крайностей, между которыми пролегает, что называется, наименее ошибочный подход. С одной стороны, не следует рассматривать “предельный объект” как некоторого рода “конечный продукт производства”, даже если “производство” вообразить чрезвычайно изощренным и длительным, иными словами, не следует “вещь” рассматривать будущей вещью. Существующее в возможности уже существует каким-то своим способом, хотя и отличается от существующего в действительности, – отличается настолько, что при всей элементарности устройства и кажущейся технологичности той же “машины Тьюринга” никто и никогда не исполнит ее “в металле” (именно ее, а не {3} те или иные расширения или, напротив, усечения “машины”). С другой стороны, любая “вещь” все-таки стремится быть вещью, иначе попросту пришлось бы помещать в кавычки иное слово, нежели “вещь”. Потому-то рассмотрение ИИ как фикции доставляет возможность добавить нечто содержательное к изучению вполне земных материй, скажем, в области деяний инженера, решающего бионическую задачу воспроизведения некоторых функций нейрона головного мозга или занятого “очувствлением” исполнительных органов робота. Аналогичное не трудно указать не только для казуса информации, но и времени.

2. “Искусственный интеллект” и время

Нельзя, пожалуй, утверждать, что в кибернетической литературе тема тесного соседства информации и времени активно эксплуатировалась, однако и говорить об интеллектуальной пустыне тоже не приходится. Так, еще в 60-х годах чешский философ И. Земан [2] рассмотрел возможность связи “хода” времени, – времени в некоторой организованной системе, – с количеством поступающей в систему информации. К похожей гипотезе, согласно которой “относительная скорость информационных процессов способна порождать изменение относительного масштаба времени”, самостоятельно, без видимой опоры на построения И. Земана пришла современная системотехника [3, с. 43]. Более того, дело уже дошло до явного введения “внутреннего отсчета времени” и различения внешнего времени и “собственного времени систем” [4, с. 168], показывается даже неизбежность наличия особых “сортов” времени в системах, полагающих перед собой цели [5, с. 247–251]. Вместе с тем эти во многом симптоматичные настроения еще не нашли себе широкого применения, а тем более должного выражения на фундаментальном уровне. Возможно, не в последнюю очередь с этим связано то, например, обстоятельство, что абстрактная теория автоматов до сих пор не включила в свою смысловую сферу понятий информации и цели. На наш взгляд, плохо осознаваемым препятствием тут служит чересчур пассивное использование временных категорий и, в частности, пренебрежение одним из модусов времени – будущим. Традиционно исследуются автоматы “без памяти” (комбинационные схемы) и автоматы “с прошлым” (классические автоматы Мили и Мура), последние имеют внутренние состояния “памяти”. Вместе с тем автоматы “с будущим” до недавних пор не рассматривались. И даже когда в одной известной монографии по теории автоматов сопоставляются понятия “предвосхищения” и “веса” (как меры “памяти”) автомата, первое из них если и не отвергается полностью, то уж во всяком случае никак не используется при дальнейшем исследовании автоматов – в силу следующей констатации: “каков бы ни был инициальный (с выделенным начальным состоянием – В.Т.) автомат, его поведение очевидным образом является оператором без предвосхищения; это непосредственно вытекает из рекуррентного способа вычисления текущего выходного символа автомата” [6, с.119]. Если выразиться по-другому, едва декларированное “автоматное будущее” тут же элиминируется.

Естественной реакцией на неудовлетворительность известных безвременных и квазивременных подходов послужила недавно возникшая концепция “гиромата” (работы Д.А. Поспелова и В.Н. Пушкина). Согласно этой концепции, для решения подлинно интеллектуальных задач – “экстраполяционных задач с неопределенной областью поиска”, – признается обязательным “модельный эксперимент”, немыслимый, в свою очередь, без предвосхищающего отражения как внешнего по отношению к “гиромату” мира, так и его собственного вклада в состояния этого мира [7, с.176]. Идея “гиромата” получила воплощение и развитие в комплексе эвристических алгоритмов, объединенных рамками так называемого ситуационного управления большими системами [8]; базу “метапроцедур” в этом методе составляют прогностические операции, сочетающие понятия информации и времени на инженерно-доступном (вычислительном) уровне. Можно сказать, “гиромат” настолько же интереснее классического абстрактного автомата, насколько “время по Бергсону” идейно богаче и ближе к живой действительности, чем “время по Ньютону”, – отсылаем читателя к известной оппозиции из “Кибернетики” Н. Винера.

От понимания важнейшей роли предвосхищения в общей (принципиальной, логической) структуре систем, перерабатывающих информацию, нетрудно перейти к определенному обновлению представлений об информации как таковой. Дело в том, что любая попытка введения меры информации явно либо неявно предполагает некий способ структурирования универсума во времени, т.е. подразумевает то или иное отношение к самому времени. Так, основанный еще К. Шенноном традиционный подход дает меру информации для остановленного в “теперь”, для целиком и сразу данного мира или значимого его фрагмента. Главенствующим же принципом меры предстает здесь выбор среди альтернатив: подсчитать вероятность данного исхода, – именно она лежит в основе искомой оценки, – можно лишь тогда, когда имеются в наличии все прочие исходы, пусть они и возможны только теоретически. Заведомое огрубление временной картины оказалось плодотворным, например, в статистической теории связи, где мера по Шеннону не вступила в противоречие с размерами ограниченной, а потому вполне обозримой и тем самым измеримой реальности. Но теперь уже стало общеизвестным, что данный подход вовсе не универсален. Типичные же оправдания, что, мол, шеннонова мера слишком синтаксична и даже изначально {4} не приспособлена для задач с семантикой, следует считать неудовлетворительными уже в силу сложившейся практики – давно появились многочисленные примеры построения семантических мер информации, в принципе воспроизводящих базовую схему асемантического прообраза. Даже теория М. Мазура как наиболее далеко, казалось бы, продвинутая попытка выявления “качественной” стороны информирования в итоге свелась к “количеству информации” по Шеннону [9, с.211–232]. Семантика здесь вторична, первичны скорее концептуальные пристрастия. И в первую очередь выступает принципиальное ограничение статичных описаний, мешающее чаемой универсальности.

Отсюда и рецепт: новые возможности доставляет иная концепция, предполагающая “оживление” представлений о мире с переходом к становящейся (а не сразу – ставшей) данности, с опорой на течение времени в ней, на принцип прогнозирования. Соответствующая попытка оформлена нами в рамках так называемого экстраполяционного подхода к понятию информации [10; 11]. Подкрепленная критикой “панаприоризма” по Шеннону и анализом положительных черт обыденного (следовательно, еще дотеоретического) понимания информации как “разницы ожидаемого и действительного”, введенная здесь схема извлечения информации через сопоставление оценки данных (“действительного”) и самооценки тезауруса (“ожидаемого”), получающего эти данные, представляется удобной для выражения информационной или, вернее, информационно-временной проблематики ИИ.

Продолжим тему данного раздела. Важнейший для проблематики ИИ метод выявления закономерностей переработки информации мозгом с последующим переводом их на язык машинной обработки [12, с. 42] на практике сталкивается с огромными трудностями изучения сложнейших информационных процессов и структур. Справедливости ради нужно отметить, что пусть и не часто, но в качестве одного из главных источников затруднений указывается социально-историческая обусловленность мышления. Однако после такой констатации много реже можно обнаружить какой-то специальный анализ этого источника. Конечно, не в счет неконструктивное или прямо метафорическое упоминание времени для обозначения историзма естественного интеллекта. Такова, например, итоговая “формула”, которую можно найти в книге Ф.Т. Михайлова с характерным названием “Загадка человеческого я”: мыслить – это “когда реальное историческое время развития культуры становится <...> личной биографией” [13, с. 279]. Становится – да, не будем возражать; но – как именно становится?

В связи с затронутой, безусловно, обширной темой трудно не вспомнить о так называемом эволюционном моделировании. Здесь намерение отобразить историзм мышления явлено в чистом виде: поскольку “готовый” ИИ сразу построить не удается, нужно начать ab ovo, воссоздавая эволюцию интеллекта от его зарождения на простейшем уровне до итоговой совершенной стадии. В основу эволюционных моделей положены принципы синтетической теории эволюции, главенствующие в современной теоретической биологии. Практика последних лет показала полезность эволюционных алгоритмов для решения ряда задач в условиях информационной недостаточности и сложной динамики объектов [14], однако пока не видно, сколь реально это направление мысли “мыслителя искусственно создаст”. Во всяком случае, эволюционное моделирование, задуманное как альтернатива другому интеллектуальному поветрию – эвристическому программированию (планированию), на деле смыкается с последним на основе главного недостатка: сохраняется противоречие между необходимостью генерации всех возможных вариантов (мутаций) и такой же необходимостью реализации интеллектуального, направленного отбора без прямого перебора всех возможностей. Трудности эволюционного моделирования в значительной своей части повторяют трудности собственно синтетической теории эволюции – постольку, поскольку хорошее моделирование призвано воспроизводить основные черты моделируемого объекта.

Положения синтетической теории эволюции, напомним, критически пересмотрены в рамках концепции номогенеза (Л.С. Берг, А.А. Любищев, С.В. Мейен). Мы не будем излагать эти достаточно известные идеи и далее, как вполне готовым, воспользуемся основным номогенетическим представлением об органической форме [1, с.118–119, 199–245]. При этом в попытке внесения небольшого самостоятельного вклада в представления о номогенезе мы предложим некоторую логическую аргументацию, убедительно (как представляется) ведущую к признанию “формы”. Разумеется, получит развитие и наша сквозная тема о времени и информации.

Но начнем не с логики, а со знаменитой поэтической формулировки неконечности человека, которая содержится в строках “Песни о себе” Уолта Уитмена: “Я умираю вместе с умирающими / И рождаюсь с только что обмытым младенцем, / Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой”. И еще прочитаем оттуда же после впечатляющего {5} перечисления многочисленных персон и сословий: “И все они льются в меня, / И я вливаюсь в них, / И все они – я, / Из них изо всех и из каждого / Я тку эту песню о себе” [15, с. 54, 62]. Эта красивая художественная “дефиниция” должна дать нам запас интеллектуальной смелости для номологической критики тела, основанной на критике времени.

В самом деле, при размышлениях о времени несомненный интерес и, вместе, несомненную трудность вызывает вопрос о сквозь-пальцы-текучем понятии “теперь”, этом “движущемся лезвии ножа” (Д. Уитроу), этой неуловимой границе между прошлым и будущим. Среди немногих попыток дать конструктивное уточнение для “теперь” обращает на себя внимание подход, обоснованный в работах московского философа Ю.Б. Молчанова. По существу здесь используется чисто информационная (в окраске через аспекты разнообразия, качественной разнородности) трактовка момента настоящего времени – он, цитируем, для “любой материальной системы есть промежуток времени, на протяжении которого система сохраняет свою качественную определенность”, причем “поскольку не существует никаких физических принципов, которые устанавливали <бы> единый для всей Вселенной “момент настоящего времени”, правомерно считать, что каждой системе физических событий может быть поставлено в соответствие собственное настоящее время” [16, с. 167]. С принятием такой позиции тут же получает принципиальное объяснение феномен естественного масштаба времени: неудобно отмерять жизнь человека в микросекундах или с помощью собственного пульса засекать длительность вспышки молнии. Потому-то, с тою же логикой, наше собственное тело, такое привычное и по статусу, априори занимающее привилегированное положение, живое тело человека оказывается исходной системой отсчета для “теперь” в самой обиходной шкале времени. К примеру, длительность интервала времени примерно в одну секунду кажется естественной именно в силу своей заданности двумя смежными телесными фиксациями, когда человек совершает один шаг, а его сердце – один удар.

Начнем с интервала в доли секунды (примерно 1/25), который разумно оценить за единицу для вычленения минимально различимого дискрета движущегося тела человека. Именно этот уровень наших двух “шкал” практически используется в кинематографе, когда определенной частоты мелькание кадров кинопленки (соответствует “шкале времен”) воспроизводит естественное движение, а сам единичный кадр фиксирует границы минимального (для человеческого восприятия, не вооруженного приборами) участка “шкалы тел”.

Вслед за интервалом возраста нетрудно выделить поколение, т.е. интервал в несколько десятков лет, отмеряющий “тело” меж двух рождений, родителя и его потомка. Способ измерения времени и (параллельно) способ рассечения непрерывного потока человеческих особей в единицах поколений или колен характерен для архаических родоплеменных сообществ, его мы находим в традициях иудаизма и в практике генеалогических описаний. Свежий и не вполне типичный пример художественного освоения интервала сразу в несколько поколений обнаруживается в хронике В. Катаева “Кладбище в Скулянах”, где автор излагает как собственные воспоминания, так и мемуары деда и прадеда от имени единого первого лица, причем делается это с характерной чуткостью именно к временным модусам: “Время окончательно потеряло надо мной свою власть. Оно потекло в разные стороны, иногда даже в противоположном направлении <...> Кто правнук и кто прадед? Я превратился в него, и оба мы стали некоторым единым существом” [17, с. 3].

Переходим к более длительным интервалам времени в сотни и тысячи лет. Здесь также без труда отыскивается вполне употребительная номенклатура из единой “шкалы тел” – таковы этнос или цивилизация. Но и столь размашисто понятое “тело” предстает дробной и даже исчезающе малой частью на фоне более широкого объединения, сохраняющего некую качественную определенность: вспомним ходовое выражение о кратких вспышках жизни великих культур, уместившихся в точку на оси безмерного времени. Далее, интервал в многие тысячелетия также соответствует некоторому подразделению потока человеческих жизней – здесь потоку, взятому в целом, потоку физиологически однородных и друг в друга переходящих особей. Любопытно, что и этому “телу” может быть указано рядовое место и соответствие в единой “шкале времен”. Так у И.С. Тургенева (стихотворение {6} в прозе “Разговор”) две альпийские горные вершины успели перекинуться десятком фраз, – как безошибочно определил автор, подслушивая разговор и глядя на воображаемые литературно-философские часы, всего-то “несколько минут” ушло [18, с. 9], – а на их подножии сумело родиться, пожить и исчезнуть целое человечество.

Приведем конспект всего сказанного о времени и “теле”, а затем одно терминологическое уточнение, чтобы несколько переформулировать наш вопрос. Сначала мы только наметили эмпирическую связку времени и “тела” (через “самочувствие” последнего); далее из арсенала истории науки извлекается свидетельство о неизбежном отрыве понятия от его материального двойника, времени от его телесного коррелята – время мыслится самостоятельным; однако едва ли не первое серьезное уточнение “момента настоящего времени” заставляет возвращать время для сочетания с “телом”; но поскольку в пору мнимой своей самостоятельности время обрело различные масштабы и единицы, то справедливо будет теперь усомниться и в единственности принятого масштаба нашего “тела”, параллельно “шкале времен” приходится располагать “шкалу тел”.

Полученная критика “тела” заставляет судить о целом спектре органических форм и, строго говоря, требует специальной терминологической фиксации указанной спектральности. Отсутствие такого термина до сих пор понуждало нас всякий раз громоздить кавычки при упоминании тела. Иными словами, выходит, что к уже имеющемуся довольно внушительному списку живых систем – организмам, популяциям, биотам, биоценозам, геомериде (таково уникальное объединение организмов всей Земли как единого организма, по терминологии К.Д. Старынкевича и В.Н. Беклемишева), биосфере и ноосфере, – необходимо добавить еще одно объединение живой материи. По типу терминологической конструкции с геомеридой (но без особой опоры на аналогию в области смысла) мы назовем его “эомеридой”, от греческого эон – “век” или даже “вечность”. Эомерида – это органическая форма или “тело”, сохраняющее известную качественную определенность на протяжении некоторого заданного отрезка времени. Важно подчеркнуть: все выше перечисленные биосистемы носят преимущественно пространственный характер, любую из них можно отличить от всех других, фиксируя на одном и том же отрезке времени; эомерида же есть некая совокупность живого, рассматриваемая преимущественно на временной оси, различие эомерид фиксируется только на отрезках времени разной длины.

В данном разделе остается отметить, что номологическая “критика тела как критика времени” может показаться схожей по использованию некоторых базовых понятий с известными возражениями Х. Дрейфуса против так называемых “допущений” относительно ИИ. По мнению американского философа, основной порок этих допущений сводится (у тех, кто вполне безуспешно строит ИИ) к полному игнорированию того факта, что “у человека есть тело”, ибо именно “телесная организация” естественного интеллекта обеспечивает ускользающий от анализа “глобальный контекст познания”, предопределяя “постижение целого” посредством универсального “предвосхищения-антиципации” [19, с. 199, 182, 202]. Целиком присоединяясь к данной констатации, мы вправе подчеркнуть, что Х.Дрейфус вынес свой вердикт традиционному подходу к ИИ, не покидая пределов традиционного же понимания этой самой “телесной организации”, т.е. справедливо высказался о частностях. При несомненном сходстве тех или иных ключевых понятий и общей критической направленности принципиальное отличие нашего подхода заключается в отправном понимании “тела”. “Строители” ИИ не только игнорируют одно какое-то (неопределенное) “тело”, но и не принимают в расчет целый “телесный ряд” эомерид.

Сразу скажем, что нас не будет здесь интересовать возможная физическая интерпретация МВ, связанная с известным “парадоксом близнецов” в релятивистской механике. В стороне останутся и многочисленные фантастические “реализации” неких аппаратов, предназначенных для транспортировки людей в прошлое и будущее. По примеру проведенного исследования в сфере ИИ второй из “предельных объектов” будет рассматриваться тоже сквозь призму информационно-временных отношений, а точнее, через изучение проблемы их, отношений этих, воспроизводства. Возможно, представление о МВ имеет конструктивный характер единственно при таком подходе. Однако настаивать на оном со всею категоричностью было бы и наивно и преждевременно.

А начать удобно с феномена чтения художественной литературы. Сейчас вряд ли удастся установить, из чьих уст впервые вырвалась фраза – думается, скорее всего она родилась метафорой, а не продуманным обобщением, – фраза о на {7} стоящей литературе, которая удивительным образом способна “переносить” читателя в невероятные ситуации, дальние страны и вообще в иные времена. (Заметим в порядке отступления, сколь типичны факты забвения дат рождения и авторства многих важных идей. Из числа нетривиальных примеров сошлемся на недавнюю “тихую революцию” в картине мира, приведшую к пониманию физических полей как разных “сортов связности” [20, с. 18–20] – у этого фундаментального представления весьма неопределенное прошлое. Идеи, как говорят, витают в воздухе и подчас подолгу. Кстати сказать, вышеупомянутое воззрение на животных как на “братьев наших меньших” можно квалифицировать и как раннюю догадку о происхождении видов по Дарвину, и как предвосхищение “телесной шкалы” эомерид.) Да, чтение достаточно широкого класса художественных текстов действительно доставляет нам если не образец, то очевидный прообраз МВ: богатства литературного языка, рисующего лица, пейзажи и сюжеты, позволяют создать перед читателем то, что удачно называется “эффектом присутствия”. Подчеркнем, не само присутствие, а его “эффект”, его видимость.

поток информации, исходящий (получаемый) со страниц текста, выступает заместителем, моделью того фрагмента выдуманного или реального мира, который был воплощен в тексте по воле автора;

плотность потока информации (“пульс событий”, “напор жизни” в литературоведческом выражении) определяет, далее, ход собственного времени чтения, отмеряет читателю срок и степень пребывания там, в чужом “теперь”; потому-то при чтении можно “позабыть обо всем на свете” либо же с успехом “убить время” – подобные идиомы верны по сути;

в свою очередь, в силу самой природы семиозиса текст как знаковая система существует или, вернее, осуществляется только в настоящее время, только в читательском “теперь”, поскольку набор печатных знаков способен отдавать информацию только актуально, только непосредственно в акте понимающего чтения, т.е. после включения или, строже говоря, в самый момент включения текста в знаковую ситуацию (более развернуто нам приходилось рассмотреть этот акт в работе [21] в прямой связи с “переносами” во времени);

Алфавитный язык представляет собой наиболее гибкую и универсальную знаковую систему, он позволяет описывать как явления внешне материальные, так и внутренне субъективные. Однако за универсальность взымается плата утерянных красок. Другие знаковые искусства способны достичь большей изобразительности в ограниченных пределах своих притязаний. Таков кинематограф, еще один прообраз (или даже – вариант?) МВ в предлагаемом нами понимании. В самом деле, хороший исторический кинофильм делает воистину наглядной саму возможность путешествий во времени, здесь – в прошлое. Остро и широко мысливший Ю.Н. Тынянов не даром констатировал уже довольно давно, когда техника съемок отнюдь не приближалась еще к нынешней изощренности: “Время в кино текуче; оно отвлечено от определенного места; это текучее время заполняет полотно неслыханным разнообразием вещей и предметов. Оно допускает залеты назад и в сторону” [22, с. 320–321]. В свой черед А.А. Любищев, размышляя о реальности “идеи, воплощенной в материи”, как бы добавлял к сказанному: “В обычной человеческой практике мы говорим, что художник или изобретатель воплотил свою идею в форме картины, статуи или в том или ином изобретении. <...> Идея воплощения получила в ХХ веке вполне материалистическую интерпретацию в форме радио и телевидения” [1, с. 125]. Способность “воплощать идею” и потому “залетать назад и в сторону” – не это ли родовые качества знаковых систем?

А будущее, вероятно, принадлежит (неведомому пока) синтетическому умению оперировать веществом и силовыми полями для манипулирования информацией. Недаром уже сейчас случается повстречать характерные терминологические столкновения, входящие в обиход, но пока еще остающиеся довольно диковинными (потому что они толком не осмыслены). Скажем, можно почти наугад взять работу по эстетической проблематике и прочесть о “сочных звуках красок”. Благодаря известной стилистической раскованности искусствоведов мы получаем нежданный привет из того самого будущего, в котором “читатель” (с тем же правом и тоже с кавычками нужно добавить – и “зритель”, и “осязающий” и пр.) сможет получать информацию по каналам всех своих органов чувств, порознь или в совокупности. Нужно, нужно услышать голоса, которые уже ныне раздаются в пользу информационных систем нового типа, призванных синтезировать, к примеру сказать, “музыку цветов и форм” [23]. Хочется верить, что так уже наметилась мощная и многообещающая тенденция.

Но оставим сомнительную область прогнозов и уточним, наконец, что же мы выяснили касательно МВ. Итоговое определение таково: под МВ понимается специально организованная моделирующая система, способная воспроизводить информацию о заданном объекте или круге явлений с необходимой (в принципе – любой) точностью соответствия. Как не трудно заметить, в определении вовсе не упомянуто время. Это означает, что время трактуется здесь как производная, как эпифеномен информационных процессов. Полнота “переноса во времени” определяется только степенью воспроизводства информации. И еще напомним: мы не изучаем вопрос о соотношении информации и времени применительно к “чисто объективному” миру; об этом соотношении правомочно говорить только для мира, окрашенного и украшенного человеческим присутствием, а в мире за вычетом человека, думается, нет ни информации, ни машин, ни пределов для них.

Понимание МВ через представление об информационном моделировании в определенном смысле противоположно тому, что зафиксировано идеей “машины времени” в научно-фантастической литературе. Если попытаться охарактеризовать все варианты путешествий, предложенных вслед за Г. Уэллсом адептами “машины времени”, то не обойтись без термина “экспорт”. Путешественника предполагается “вывозить” из настоящего в прошлое или из настоящего же в будущее. При этом {8} именно путешественник должен доставляться на конечный пункт, а сам переход во времени традиционно содержит скачок, так что всегда остается доподлинно неизвестным, как данный переход может быть реализован (многочисленные подчас подробности вокруг этого скачка лишь по внешнему камуфляжу научны, но всегда фантастичны по сути). Напротив, МВ в предлагаемом здесь понимании выполняет не “вывоз”, а “ввоз”, любитель странствий должен оставить свой дорожный посох, “импортируя” в собственное “теперь” реалии из иных эпох, вернее, модели этих реалий на основании информации о них. Сами объекты такого “импорта” никуда не перевозятся, они реконструируются, воспроизводятся на конечном пункте “путешествия”. И что особенно интересно, теперь обретает принципиальную ясность как раз сам “процесс переноса во времени” – нужно только воспроизводить все известное в максимально адекватной форме. Конечный же результат такого переноса, напротив, окончательно не фиксируется, он в принципе остается потенциальным, т.е. именно предельным.

Последнее противопоставление, правда, без упоминания путешествий во времени, четко сформулировано Н. Винером в известном рассуждении о возможности перемещения человека при помощи... телеграфа. Идея эта, в основе которой лежит “не столько передача человеческих тел, сколько передача человеческой информации” [24, с. 111], весьма примечательно комментировалась отечественными философами Б.В. Бирюковым и И.Б. Гутчиным как идея, которая вовсе “не является абсурдной сама по себе, сколь бы далека она не была от реализации” [12, с. 16]. Внимание: здесь по существу и по форме признается реальность именно “предельного объекта”.

В русле информационно-модельного понимания МВ, – мы, вновь упомянув Н. Винера, касаемся темы аналогий, идейных перекличек и предшествований, – лежит одна не слишком часто поминаемая философская традиция, известная под названием герменевтики. Особый метод познания культурно-исторических явлений через их имманентное понимание носит в герменевтике отчетливо предельный характер, ибо здесь предполагается некий максимально возможный уровень коммуникации, максимальное приближение читающего к прочитываемому. Один из главных поборников этого метода В. Дильтей за образец интерпретации древних текстов (герменевтика, напомним, начиналась с проблем толкования Св. Писания) почитал отношение к ним как отношение “я” к “ты”, т.е. именно как прямое понимающее общение двух личностей. Мы, далее, сочтем за благо не навязывать собственного комментария о возможностях “герменевтической информатики”, а воспользуемся подходящим изложением на сей счет у П.П. Гайденко. В этом изложении на ключевых ролях выступают важные для нас понятия и выпуклы нужные нам оттенки. “Истинная интерпретация, по Дильтею, совершает чудо: преодолевая время, превращает прошлое в настоящее. Прошлое восстанавливается во всей его неповторимо-индивидуальной целостности” [25, с. 140]. Идея “переноса во времени” здесь выражена впрямую, причем со всей отчетливостью видно, что “перевозке тел” герменевтика предпочитает “передачу информации”. Единственно что неприемлемо для нас, так это чисто психологическая основа “переносов” по Дильтею. А именно, утверждал Дильтей, “в проявлении чужой индивидуальности не может выступать ничего такого, чего не было бы в познающем субъекте” (цитир. по [25, с. 141]). Иными словами, в основе “сближения времен далековатых” решающим оказывается неизменное собственного “я”, времена смыкаются пресловутым герменевтическим кругом, в произвольно расширенном “теперь” на самом деле нет места ни новому, ни потерям, здесь не обнаружить ничего кроме себя и только себя.

Для подходящего выражения полагаемой познавательной широты рискнем прибегнуть к метафоре, за которой обратимся к наследию “первого диалектика” Гераклита Эфесского. Греческое слово bios при ударении на первом слоге понимается как “жизнь”, а на втором – “лук”, то есть орудие смерти. Потому и подмечено: “имя луку – жизнь, {9} а дело его – смерть”; афоризм Гераклита цитируем по работе [26, с. 65]. Так вот, представления об информации и времени, больше порознь характеризующие принципы упорядоченности мира и степень его понимания нами, эти во многом противоречивые представления пока не пребывают в слитости bios’а. Однако предпосылки к соответствующему синтезу уже имеются. Взаимное тяготение испытывают и “предельные объекты”, также пока больше порознь манифестирующие информационные и временные аспекты существования сложных систем. Как ИИ, так и МВ правильнее понимать преимущественно в философском, нежели в технологическом смысле. Они не машины, но “машины”, а их “предельность” призвана заострить ситуацию с наличием тезиса и антитезиса, наметившихся в рамках теоретической мысли и не позволяющих последней выйти на практически-технологический уровень без их диалектического объединения. Можно только гадать, каким возможен грядущий bios понятий информации и времени. Как известно, скорость приращения фундаментальных представлений невелика, пока не произойдет скачок отчетливо диалектического характера. Что же касается ИИ и МВ как “машин”, то их возможному синтезу и, следовательно, их совместной реальности уже можно подыскать интерпретацию из техногенной области. Это будет несомненно интеллектуальная и жизнеспособная (bios) информационно-поисковая система или Универсальный Ответчик, запросы к которому или, вернее, разнообразные виды общения с которым могут удовлетворяться информацией любого качества, степени пространности или сжатия и любой формы вплоть до тождественного представления соответствующих прообразов, как идеальных, так и материальных. В будущем тут будут реализованы, опосредованы, “сняты” теперешние фикции “предельных объектов”: поиск, порождение и преобразование информации Универсальным Ответчиком напомнит тогда о вкладе ИИ, а доставка ответов в максимально приемлемом виде – о МВ.

Время завершения работы над текстом, представленным выше, относится к 1983 году. Спустя десять лет, в некоторой надежде на выход к читателям, он был подвергнут лишь незначительной правке сугубо косметического характера. Спрашивается, почему нам кажется заслуживающим интереса именно такой способ публикации – без глубокой переработки прежнего материала, с одной стороны, и с не обязательным, казалось бы, введением нижеследующего экскурса в историю мысли вплоть до событий довольно далеких, с другой стороны. Впрочем, и на дистанцию примерно в десятилетие от сего дня, оговоримся сразу, тоже предстоит заглянуть.

С тех пор довольно много воды утекло, десятилетняя выдержка для фактически автономно появившейся идеи о “предельных объектах” оказалось нужной. К “малому” времени присоединилось время “большое” (вспомним важное культурологическое разделение М.М. Бахтина), тексту отыскался глобальный контекст, а именно русская философская мысль конца ХIХ – начала ХХ веков. Сам-то текст заметно проиграл на таком фоне (трудное изобретение “нового” во многом обернулось “повторением пройденного”), но зато явно выиграла логика единого мыслительного процесса. Разумеется, нет речи о строго линейной логике, логике каузального следования событий в сфере мысли. Сама-то линия традиции была давно и надолго оборвана, а рядовые работники (к каковым относится и автор этих строк) смогли получить к ней полноценное представление только после 1985 года, да и тогда не тотчас. Речь идет о многолинейной логике, логике “независимого эксперимента”, когда при следовании в русле несхожих интуиций, но при обращении к сходным, одного порядка основаниям параллельно вырабатывается сходный результат.

{10} Интересно отметить, что одно из крайних течений русского онтологизма в лице имяславия (оно зародилось в начале ХХ века в монашеской среде, а потом вовлекло в свое русло и ряд московских интеллектуалов) заставило с новой силой поставить вопрос о соотношении знака (имени) и вещи, придав вопросу религиозно-философскую окраску. Начав с важнейшего для православия вопроса, как и насколько в Имени Божием присутствует, воспроизводится или дана Высшая реальность, т.е. Сам Бог, теоретики имяславия привлекли для аргументации в пользу реальности Имени Божия значительный арсенал философии, филологии и даже математики своего времени. Так возникли сразу несколько учений об имени, отличающихся в деталях, но совпадающих в главном, – в утверждении реализма слова, знака, символа. Все основные варианты “философии имени”, зафиксированные в работах о. П. А. Флоренского, о. С. Н. Булгакова и А.Ф. Лосева, не были академично-созерцательными, в них отчетливо видна практическая нацеленность. Но, пожалуй, ярче всего онтологизм имяславия выразился в “предельно-инженерном” пафосе (с прямо-таки теургийным оттенком) построений В.Н. Муравьева, который призывал искать “обладания в деле тем, что в слове дано как проект” и утверждал: “Имя славие, чтобы сохранить то, чего оно достигло, должно стать Имя действием” (цитаты приведены по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей РГБ, ф. 189, п. 13, е.х. 24б, лл. 4, 7).

С момента написания первой части данной работы миновало уже 20 лет, а от последующего экскурса в область истории русской философии прошло хоть и вдвое меньше, но тоже срок немалый. Что изменилось за это время? Слишком многое. Если в начале 80-х годов, к примеру скажем, о “сети сетей” знали очень немногие, – тогда примерно два десятка научных центров США были связаны такой коммуникационной сетью, то теперь Интернет вошел (или может без хлопот войти) в каждый дом на планете Земля. Настал век информационных технологий. Инженеры успешно учатся работать с виртуальными реальностями, а философы заговорили о новой фундаментальной онтологии и всерьез заняты теоретической виртуалистикой. Если раскрыть вышедший на рубеже “миллениума” сборник “Концепция виртуальных миров и научное познание” [27], подготовленный сотрудниками Института философии РАН, то здесь без труда можно отыскать обсуждение вопросов о пределах наблюдателя в искусственно созданных системах, а также о границах человеческого тела и вообще биологических систем, о “переселении душ” в компьютер, о работе с “объектами огромной информационной емкости” и возможностях путешествий в прошлое, даже о трансцензусе, “исчезновении времени”. Остается теперь с некоторым удовлетворением отослать читателей к началу нашей работы, где проблемы информационно-временной виртуалистики ставились в исходном, а потому и несколько романтическом, пожалуй, виде.

1. Л ю б и щ е в А. А. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. – М.: 1982. – 278 с.
2. З е м а н И. Познание и информация. Гносеологические проблемы кибернетики. – М.: 1966. – 254 с.
3. Д р у ж и н и н В. В., К о н т о р о в Д. С. Проблемы системологии. – М.: 1976. – 296 с.
4. Ш р е й д е р Ю. А. Сложные системы и космологические принципы // Системные исследования. Ежегодник, 1975. – М.:1976. – С. 149 – 171.
5. А к о ф ф Р., Э м е р и Ф. О целеустремленных системах. – М: 1974. – 269 с.
6. Т р а х т е н б р о т Б. А., Б а р з д и н ь Я. М. Конечные автоматы (поведение и синтез). – М.: 1970. – 400 с.
7. П о с п е л о в Д. А., П у ш к и н В. Н. Мышление и автоматы. – М.: 1972. – 224 с.
8. П о с п е л о в Д. А. Логико-лингвистические модели в системах управления. – М.: 1981. – 231 с.
9. М а з у р М. Качественная теория информации. – М.: 1974. – 330 с.
10. Т р о и ц к и й В. П. Экстраполяционный подход к понятию информации // НТИ. Сер. 2. – 1979. – № 12. – С. 1–7.
11. Т р о и ц к и й В. П. Предвосхищение в коммуникации: время текста // НТИ. Сер. 2. – 1982. – № 6. – С. 1–7. {11}
12. Б и р ю к о в Б. В., Г у т ч и н И. Б. Машина и творчество. Результаты, проблемы, перспективы. – М.: 1982. – 152 с.
13. М и х а й л о в Ф. Т. Загадка человеческого Я. – М.: 1976. – 287 с.
14. Б у к а т о в а И. Л. Эволюционное моделирование и его приложение. – М.: 1979. – 231 с.
15. У и т м е н У. Листья травы. – М.: 1982. – 495 с.
16. М о л ч а н о в Ю. Б. Четыре концепции времени в философии и физике. – М.: 1977. – 192 с.
17. К а т а е в В. Кладбище в Скулянах. – М.: 1977. Роман-газета. № 8 (622). – 110 с.
18. Т у р г е н е в И. С. Стихотворения в прозе // Собр. соч. в 10 томах. – Т. 10. – М.: 1962. – С. 7– 45.
19. Д р е й ф у с Х. Чего не могут вычислительные машины. Критика искусственного разума. – М.: 1978. – 334 с.
20. М а н и н Ю. И. Математика и физика. – М.: 1979. – 64 с.
21. Т р о и ц к и й В. П. Семиотическое существование // Семиотика и информатика. – 1979. – № 11. – С. 52 – 65.
22. Т ы н я н о в Ю. Н. Кино – слово – музыка // Т ы н я н о в Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М.: 1977.– С. 320 – 322.
23. П у х н а ч е в Ю. В. Четыре измерения искусства // Число и мысль. – Вып. 4. – М.: 1981. – 176 с.
24. В и н е р Н. Кибернетика и общество. – М.: 1958. – 200 с.
25. Г а й д е н к о П. Герменевтика и кризис буржуазной культурно-исторической традиции // Вопросы литературы. – 1977. – № 5.
26. К е с с и д и Ф. Х. Гераклит. – М.: 1982. – 200 с.
27. Концепция виртуальных миров и научное познание. – Санкт-Петербург: 2000. – 320 с.