I

Как можно охарактеризовать различие между утверждениями в будущем времени и в настоящем или прошлом? Или же между ними нет никакого различия, кроме общераспространенного, что описываемые события состоят в различных временных отношениях с событием из рассматриваемого предложения, и типы доступного свидетельства в общем случае различны и имеют разные степени достоверности (*).

Но если это – единственное различие, то почему же всегда есть что-то довольно зловещее в доктринах, настойчиво приравнивающих будущее к прошлому: предзнание, обратная причинность, фатализм и им подобных?

Может быть, достаточно показать (как это делает Айер в работе “Проблема знания”), что беспокойство по поводу этих доктрин основано на непонимании. Например, фатализм отрицает очевидный факт, что хотя мы совсем не можем выбирать, чем должно было быть прошлое, мы в значительной мере можем выбрать, каким должно быть будущее. Даже максима фатализма “Будет то, что будет” и её более сильная версия – “То, что будет, должно произойти”, а также “То, что есть сейчас, должно было произойти с необходимостью”, все они являются тавтологиями и, следовательно, ничего важного сообщить нам не могут, если оставить в стороне сверхъестественное. Слово “должно” в этих максимах является долженствованием в смысле логической необходимости: если что-то намеревается произойти, то необходимо следует, что оно должно произойти; и если сейчас что-то происходит, то с необходимостью следует, что это должно было произойти и произойдет. Если что-то произошло, то необходимо следует, что это собралось произойти и произошло. Таким образом, является абсолютной истиной, что мы можем изменить будущее не более чем мы можем изменить прошлое; мы не можем выбрать будущее, отличающееся от того, каким оно на самом деле будет, так же, как мы не можем выбрать прошлое, отличное от того, каким оно было. Но, – и в этом ошибка Фатализма,– мы можем выбрать, чтобы будущее отличалось от того, каким бы оно было, если бы мы не сделали свой выбор.

Аналогично, мы были способны выбрать, чтобы прошлое отличалось от того, каким бы оно было, если бы мы не сделали наш выбор. Но эта аналогия не является дополнительностью, требующейся для подтверждения тезиса, что “по логике” прошлое так же “открыто”, как и будущее. Сейчас это является доводом того, что здесь и сейчас мы можем принять решение, чтобы будущее отличалось от того, чем оно было бы, если бы мы не приняли это решение. Однако это не доказывает, что то же самое верно и относительно прошлого. В самом деле, Айер был вынужден признать, что в итоге, это и есть тот смысл, в котором будущее открыто, а прошлое закрыто, а именно, что “несмотря на то, что наши настоящие действия не могут повлиять на прошлое, они, тем не менее, могут повлиять на будущее”.

Однако, как средство, характеризующее различие между прошлым и будущим, оно открыто для сразу появляющегося возражения, что именно неоперативность наших действий в настоящем на прошлое зависит от прошедшести прошлого, и нет других обходных путей. Можно легко настоять, что различие между утверждениями в будущем времени и в прошедшем заключается в том, что один тип обращается к будущему, а другой – к прошлому, и что это различие все еще нуждается в объяснении. Окончательный ответ Айера, фактически, дается не в терминах причины и следствия; он считает, что единственное существенное различие – в мере нашего знания. Мы очень мало знаем о будущем, но довольно много – о прошлом. Но это различие только в степени: обычное различие (*). Оно не может быть сделано со всей точностью, т.к. имеются значительные локальные вариации в относительных степенях нашего знания (некоторые будущие события лучше известны, чем некоторые прошедшие события); и возникает подозрение, что опять повозка оказалась впереди лошади, т.е. именно будущность будущего уменьшает наше знание.

Почему же Айер и другие авторы ищут критерий, основанный на центральности субъекта, и вопросы о том, что мы можем сделать или знать? Есть ли какая-нибудь априорная причина, почему не принимается во внимание Природа? Кажется, есть. Поскольку легко согласиться, что никакие события, как таковые, не являются прошлым, настоящим и будущим, они являются лишь относительными предикатами, и другим понятием отношения является событие, основанное на выражении предложения или возникновении мысли. Но предложения и мысли требуют говорящего и мыслящего, и, следовательно, объяснение временных понятий без ссылки на личность невозможно.

“Но это – ошибка…” Вполне понятно, что природные процессы должны проявлять асимметричность свойств. Так, если дана определенная фаза такого процесса, возникающая в момент t_n, то фазы, происходящие во время от t_n до t_n+x, проявляют характерные свойства, отличные от характеристик на интервале от t_n-x до t_n, независимо от ощущающего существа, как действующего субъекта (агента), так и наблюдателя. (Знание и действие сами могли бы рассматриваться как подклассы такого множества процессов.) Все это потребовалось бы, если бы множественные асимметрии были способны к выравниванию в том же самом одном измерении, и это дало бы нам индикатор упорядочения во времени.

Интересный пример философа с такими взглядами на природу вещей – профессор Дж. Смарт, который написал обличительную статью “Временная асимметрия мира”, в которой утверждается, что несоответствие между прошлым и будущим зависит от существования так называемых “следов”. След – это измененное состояние вещей, вызванное специфическим происшествием, из которого может быть сделан очень достоверный вывод, но мы почти всегда из такого состояния делаем вывод о вызывающем событии и очень редко – о завершающем. Отпечатки ног на песке – очень достоверное свидетельство того, что здесь кто-то прошел, но чистый песок совсем не является свидетельством того, что кто-то по нему пройдет в будущем. Это обращение к следам очень правдоподобно. Кажется, что здесь мы действительно имеем недвусмысленное указание на прошлое, и вроде бы нет соотносительного указания на будущее. В слабом и метафоричном смысле можно сказать, что происходящие события отбрасывают перед собой тени. Всё же, мы действительно говорим о знаках, и я боюсь, что привлечение следов – это еще один случай обычного различия (*) – различных степеней достоверности. Имеются знаки, более достоверные, чем следы, хотя это и необычно. Контрпримером к следам на песке мог бы быть сломанный рельс перед поездом-экспрессом; мы можем сделать вывод о будущем крушении с гораздо большей определенностью, чем понять происхождение поломки рельса.

Среди тех, кто ищет различия в природе вещей мы, конечно, должны учесть и физиков, заявляющих, что нашли необратимые процессы в физическом мире, которые являются направлением времени. Например, нам сообщили, что если измерить температуру пары тел, изолированных от внешних источников энергии, и если мы обнаружим, что в случае (А) их температуры примерно равны, а в случае (В) одно тело более теплое, а второе – более холодное, тогда второй случай (В) с необходимостью произошел раньше, чем (А), т.к. в соответствии с законами термодинамики такая система всегда будет стремиться к равновесию температур, но никак не наоборот. Из-за этого кажется достаточным сказать, что хотя физики и определили необратимые процессы, они могут рассматриваться только как коррелирующие с направлением времени, но не определяющие его. Кажется внутренне непротиворечивым предположение, что тепловая энергия должна стремиться стать всё более неравномерно распределённой в изолированной системе, что процесс мог бы быть обращён в любое время, это не более радикально, чем нарушение физического закона.

Кажется, нам придется искать различия в самих себе, а не в мире. Понятия причины и следствия обещают, на первый взгляд, индикатор направления времени, т.к. создаётся впечатление, что наиболее определенная вещь – то, что причина всегда предшествует следствию, и исключительно нелепо предполагать обратное. Ещё нелегко увидеть, особенно если мы придерживаемся традиционного взгляда на причинность, почему именно причина является достаточным условием для появления заданного события, а также, почему она является и необходимым условием. Ибо достаточные и необходимые условия строго нейтральны относительно времени. Если А – достаточное условие для В, тогда В является необходимым для А, поскольку когда бы мы ни говорили “если возникает А, тогда возникает и В”, можно также утверждать логически эквивалентное “если В не возникает, то А также не возникает”. Подобным образом, если А – необходимое условие для В, то В – достаточное условие для А. Бесполезно говорить, что А должно быть как достаточным условием для В, так и предшествовать ему, если оно должно вызвать В; это не решает вопрос.

Я склоняюсь к мысли, что можно многого достичь, если использовать более простые понятия, чем причина и следствие, а именно понятие средства и цели. Причина и следствие – из языка наблюдателя, а средства и цель – участника. И если мы надеемся в конце получить критерий, основанный на центральности действующего субъекта (агента), то понятия средства и цели – наиболее многообещающие, т.к. они более глубоко вложены в действие, чем теоретические понятия причины и следствия, которые были одними из кандидатов, предложенных Айером (мы не затрагиваем его другого кандидата – более теоретическое понятие “знание”). Но я ожидаю значительных трудностей при отделении друг от друга понятий причины и следствия от средства и цели, а также возражений типа “повозка-впереди-лошади”, т.е. то что мы способны думать о средствах и о целях, уже предопределено для нас прошедшестью или будущностью рассматриваемых событий. Подобные трудности могут сопутствовать ещё одной многообещающей цепи выяснений, которые начались бы с различия между чувственным опытом, с одной стороны, и таких переживаний как желания, надежды и страхи, с другой. Это выяснение в значительной степени основывалось бы на неиндикативном использовании языка, особенно на оптативном и повелительном наклонениях глагола. Однако попытка достичь предела того, что можно сделать в области повелительного наклонения все же является ценным упражнением, и я буду этим заниматься. Мой путь проведет нас по некоторой территории логики, из которой мы выйдем примерно туда, откуда начали – к понятию конкретного говорящего в конкретной ситуации – но, надеюсь, в чем-то обогатившись.

II

Говорят, Микеланджело принадлежат слова о том, что глыба мрамора уже содержит в себе статую, которую из нее высекут. Конечно, она содержит также бесконечное множество статуй, которых из нее не высекут. Это необычно, но не вызывает возмущения. Но соответствующее обратное утверждение кажется возмутительным. Существующая статуя содержалась в камне, из которого была вытесана, но можем ли мы сказать, что она также содержалась в бесконечно большом числе камней, из которых она не была вытесана? Кажется, что актуальные глыбы могут содержать возможные статуи, но могут ли возможные глыбы содержать актуальные статуи? На самом деле похоже, что, поскольку актуализация возможности – однонаправленный процесс, возможность может стать актуальной, но актуальность – простой возможностью – никогда. Открытые возможности могут закрыться, те из них, что закрыты, могут иногда вновь открыться, но те возможности, которые были закрыты особым способом через реализацию, повторно открыты быть не могут. Тогда мы могли бы попробовать сказать, что будущее – это область простых возможностей.

Но, несомненно, нельзя просто сказать, что будущее – это область возможного. Возражением этому будет то, что прошлое и настоящее также содержат возможности; чем мы, несомненно, пользуемся в выражении “возможно, что” с последующими глаголами либо в прошлом, либо в настоящем времени. Пример неопределенности в настоящем времени: “возможно, что сейчас к Луне летит ракета”. Пример исторической неопределенности: “возможно, что Темной Леди из Сонетов была Мэри Фиттон, или это была Элизабет Вернон, или кто-то еще”. И нам нет смысла говорить: “ракета, определенно, либо летит к Луне, либо нет, только мы этого не знаем” или “Темной Леди была определенно либо Мэри Фиттон, либо какая-то другая женщина, но мы не знаем какая” – из-за того, что ровно то же самое можно сказать о возможности, расположенной в будущем: “завтра определенно либо будет, либо нет морская битва, только мы не знаем, что именно будет”.

Необходимо сказать следующее: возможности прошлого и настоящего – это актуализированные возможности и, следовательно, безвозвратно закрытые, но возможности из будущего – еще нет. Из двух возможностей о ракете, одно – не просто возможно, но актуально; и аналогично с двумя возможными женщинами, которые могли быть Темной Леди.

Но говорит ли это о чем-нибудь? Является ли язык возможности и актуальности чем-то большим, чем просто словесной уловкой; действительно ли он приходит к чему-то большему, чем просто к тому, что некоторые возможные события уже произошли, а какие-то другие, одинаково возможные и по-другому неразличимые события еще не произошли?

Я думаю, это так. Но чтобы показать это, мне потребуется перевести в чем-то архаичный язык возможности и актуальности в нечто, более удобное. Я предположу, что различие между разговором о возможности как таковой и возможности актуализированной – это всего лишь различие между декларированием, формулировкой, принятием предложения и утверждением, что предложение истинно, т.е. его означиванием. В случае ракеты на Луну я могу сформулировать оба утверждения, что ракета летит на Луну, и что она не летит туда. Я могу утверждать логически истинное предложение, что либо она летит, либо нет; я не могу (хотя кто-нибудь другой, пожалуй, может) утверждать, что одно из этих предложений истинное. В случае со статуей, скульптор, только собирающийся приступить к работе, может утверждать истинное предложение, что это необработанный кусок камня (“актуальный кусок”); он не может утверждать как истинное (т.е. означить) любое предложение о статуе, сделанной из этого камня, но он может, или, по крайней мере, в принципе мог бы сформулировать предложение, содержащее такую спецификацию статуи, как трехмерное уравнение или список координат (“возможная статуя”). Когда, в конце концов, он будет в состоянии утверждать как истинное утверждение гласящее, что эта статуя именно такая и таких размеров, возможность станет актуальностью. Является ли теперь этот процесс необратимым, чтобы он мог использоваться как критерий времени? Прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны различать, по меньшей мере, четыре возможных пути его интерпретирования.

• Есть ли какая-нибудь постоянная логическая асимметрия между утверждениями определенного типа, которые могут быть только сформулированы, но не означены и утверждениями другого типа, которые могут быть означены как истинные? Очевидно, нет. Утверждения не несут на себе печать их собственной означиваемости.

   

• Есть ли какая-нибудь необходимая связь (меньше, чем в логическом смысле) между типами процессов, примерами которых служат действия скульптора и процесса прихождения к позиции означивания предложения, которое ранее не могло быть принято? Чтобы увидеть, что ответ на это также отрицательный, мы должны только представить себе эксцентричного скульптора, чья специальность – восстановление глыб мрамора посредством бетонирования существующих статуй. В этом случае обращена означиваемость двух предложений о статуе и о камне.

   

• Есть ли какая-нибудь необходимая связь, с одной стороны, между утверждениями о прошлом и настоящем с утверждаемыми предложениями, и, с другой стороны, между утверждениями о будущем с неутверждаемыми предложениями? Опять же, понятно, что нет, т.к. мы действительно утверждаем, что некоторые предложения о событиях в будущем относительно времени утверждения, могут быть означены, а не просто сформулированы.

   

• Есть ли необходимая корреляция между двумя типами утверждений (прошлым (и настоящим) и будущим) и двумя типами предложений, или двумя способами означивания предложений? Ответ на это – да.

Чтобы конкретизировать это, я начну с достаточно небрежных рассуждений, которые приведут меня к тезису, принятому Райлом в эссе “It Was to Be” (Dilemmas); но я на них не остановлюсь, т.к. позиция Райла, хотя корректная по существу, сильно уязвима. Он выбрал примеры, которые подходят для его анализа, но игнорирует другие, не поддающиеся ему, и за которые быстро ухватились оппоненты, вроде Айера. На самом деле, критичные случаи не являются неподатливыми, но это все еще надо показать.

III

Для начала рассмотрим два предложения:

(S1) The cat is drinking milk. – (Конкретный) кот пьет молоко.

(S2) A cat is drinking milk. – (Некий) кот пьет молоко.

Каждое из них формулирует утверждение, которое, конечно, может быть означено как истинное. Важное различие состоит в том, что (S1), если утверждается в общем случае, с необходимостью используется для описания актуальной конкретной ситуации: в этом сила определенного артикля “the”. Если утверждается (S2), то оно не обязательно используется для описания любой конкретной ситуации. Конечно, если оно истинно, то должны быть некоторые конкретные ситуации, такие как (S1), которые оно корректно описывает; но в (S2) заключено лишь то, что оно говорит, не больше: только то, что где-то есть пример кота, пьющего молоко; что где-то реализуется дескриптивное выражение “кот, пьющий молоко”.

Часто и наиболее типично мы используем различные способы утверждения (S1) и (S2), а не просто изменяем артикль. Мы используем простую субъектно-предикатную форму как в (S1), когда мы способны определить одно из действующих лиц в конкретной ситуации; мы также используем выражение существования “There is…” когда желаем сказать, что определенный тип ситуации приводится в качестве примера, как в (S2).

Теперь наше предложение таково: все утверждения относящиеся к будущему времени имеют тип (S2), и нет ни одного из них типа (S1), в то время как предложения настоящего и прошедшего времен могут быть обоих типов. Мы можем одинаково сказать: “William invaded England in 1066” – “Вильгельм вторгся в Англию в 1066 году” либо “There was an invasion of England by William in 1066” – “В 1066 году было вторжение Вильгельма в Англию”: различие главным образом касается стиля и выразительности. Но все же типичным для настоящего и прошедшего времени являются предложения типа (S1). Обычно мы в состоянии определить актуальных участников исторических и современных событий. Но мы никогда не в состоянии определить участников будущих событий.

Теперь будет исследован этот последний вопрос. Конечно, не верно, что мы не в состоянии определить участников будущих событий. Это возражение, сделанное Айером, который четко понял, что это убивает тезис Райла из его работы “It Was to Be”. Райл обсуждает предложения подобные “Эта авария могла быть предотвращена” и подчеркивает, что такие предложения содержат элемент противоречия. Если бы авария была предотвращена, то этой аварии не было бы вовсе, и ни я, ни кто-либо еще не мог бы в логическом смысле предотвратить её, поскольку эта была авария, которая не была предотвращена, и факт, что она не была предотвращена, уже содержится в ссылке на эту аварию. Это указывает на то, что слова подобные “это” или “то”, личные местоимения и весь аппарат сингулярных предложений – наши определительные приспособления – неуместны в разговоре о том, что может быть предотвращено или, наоборот, развито, да и о будущем вообще. “Грубо говоря, - сказал Райл, предложения в будущем времени не могут выразить сингулярные, но лишь общие утверждения, в то время как предложения в настоящем и прошедшем времени могут выразить и те и другие. Более строго, утверждение гласящее, что нечто будет существовать или случится, является до того момента общим утверждением”.

Нельзя сказать, что Райл – “единственный грешник”. А. Н. Прайер, в работе “Время и модальность” признает: “очень трудно отрицать, что утверждение подобное “Профессор Карнап полетит на Луну” говорит о профессоре Карнапе”, в то же время он действительно отрицает его, считая (по причинам, которые я не буду обсуждать здесь), что еще не существующее не может быть правильно названо, а о том, что не может быть названо, не может вестись речь. За полвека до него К. С. Пирс сделал очень похожие замечания: “мы не можем присвоить правильные названия каждой… возможной или вероятной звезде сцены из ближайшего будущего… отдельные актеры, к которым относится наше рассуждение значительным образом сливаются в общие виды”; “имеется подход, чтобы пожелать отличать индивидов из множества людей, которые захотят совершить самоубийство в 1899 году”.

Мы можем понять нетерпимость Айера ко всему этому. Конечно, утверждение Прайера о профессоре Карнапе, летящем на Луну действительно о профессоре Карнапе и о Луне, ссылки на обоих из них – подлинных индивидуумов – здесь такое же, как на актеров в будущей драме. Конечно, в общем смысле именно полет утверждает, что сингулярное утверждение в будущем времени на самом деле совсем не сингулярное, и совсем не о своем явном субъекте.

Эти возражения могут выглядеть менее ошеломляющими, если мы рассмотрим другой случай. У вас могут быть планы относительно своего ребенка до того, как он родится или даже зачат. Вы даже можете дать ему имя и записать его в школу Rugby. Так есть что же возмутительного во фразе “Джонни пойдет в школу Rugby” до того, как Джонни родится или даже будет зачат? Не возмутительное, а всего лишь в чем-то неосторожное предположение, что он будет мальчиком. Все же оно менее странное, когда он уже зачат, но еще не родился. Еще менее странное, когда он уже родился, но еще в пеленках. И так далее. Но здесь негде провести черту. Ни на каком этапе вы не можете достигнуть привилегированной позиции быть способным говорить о конкретном, пока не перестанете говорить о будущем.

IV

Единственный способ выйти из тупика между тезисами Райла-Прайера-Пирса (далее РПП) их оппонентами – вернуться к логике и сказать больше о типах предложений (сингулярных и общих) и способах их утверждения. Я выберу обычные простые объектно-предикатные утверждения (“Сократ мудр”, “Платон говорит”), не ради простоты, а из-за того, что они представляют собой единственный камень преткновения для РПП. Почти все логические системы рассматривают сингулярные предложения как элементарные, и в том случае, если не может быть сингулярных предложений о будущем, как утверждает РПП, тогда либо логика не преуспела в формализации утверждений о будущем, либо такие утверждения более сложны, чем они кажутся. Я буду придерживаться второй альтернативы.

В таких утверждениях, как “Сократ мудр” или “Платон говорит” имеются два элемента: объектный терм и предикатный терм. Ни один из них не может стоять сам по себе, если мы пытаемся сказать что-нибудь истинное или ложное; они строго взаимодополнительны. Но ни один из них логически не требует никакого конкретного дополнения, мы можем сказать множество вещей о Сократе, кроме того, что он мудр, и мы также можем сказать о многих других людях, что они мудры. В общем, предикатный терм может быть присоединен к множеству различных объектных термов, и объектный терм может иметь много присоединенных к себе предикатных термов. Это выражается тем, что обычно известно как пропозициональная функция, которую я предпочту называть пропозициональной схемой:

f x . . . . . . . . (1)

Предикат условились записывать первым. “x” вместе с другими последними буквами латинского алфавита – это переменный объектный терм или частная переменная. “Переменная” означает, что там в схеме, где расположен “x”, должно быть пустое место, куда подставляется определенный объектный терм, такой как “Сократ”, для того, чтобы составить предложение. Аналогично, “f ”, вместе с другими последними буквами греческого алфавита является предикатной переменной, которая означает, что другое пустое место при составлении предложения будет заполнено предикатным выражением, таким как “мудр” или “говорит”.

Представим, что обе позиции в (1) заполнены некими подходящими выражениями, например “Сократ мудр”. Чтобы показать, что место было заполнено соответствующим выражением, будем использовать буквы из начала латинского и греческого алфавитов:

q c . . . . . . . . (2)

Оно означает обычное предложение, выражающее утверждение, которое истинно либо ложно (пустая схема f x не истинна и не ложна).

Теперь предположим, что мы заполнили только одну позицию:

q x . . . . . . . . (3)

f c . . . . . . . . (4)

Эти формулы представляют собой незавершенные предложения. Например, (3) говорит: “ ¾ ¾ мудр”, а (4): “Сократ ¾ ¾ ”. Частично заполненные предложения, в противоположность совершенно пустым, предлагают нам заполнить недостающую часть. (3) побуждает задать вопрос: “Есть ли кто-нибудь мудрый, и если да, то кто?”, а (4) вопрошает: “Существует ли что-нибудь, характеризующее Сократа, и если да, то что?”. В дальнейшем предложения типа (4) рассматриваться не будут.

Теперь вопрос, вызываемый формулой (3), распадается на две части. На первую часть можно ответить, сказав “Да, существует некто мудрый”, но это не затрагивает вторую часть, на которую можно ответить, добавив: “а именно, Сократ” либо “а именно, Сократ, Платон, Аристотель…” если есть мудрецов больше чем один. Если же ответ на первую часть отрицательный: “Мудрецов нет”, тогда вторая часть вопроса не возникнет. Два ответа на первую часть – положительный и отрицательный, символизируются таким образом:

~$ x (q x) . . . . . . . . (5)

~ $ x (q x) . . . . . . . . (6)

(5) следует читать как “Существует значение переменной x, что q x истинно”, или более информативно: “Можно заполнить пустое место в схеме “ ¾ ¾ мудр” так, чтобы получилось предложение, выражающее истинное утверждение”. Или еще более литературно: “Есть мудрый человек” или “Некто мудр” или “Некий человек мудр” (“A man is wise”) (сравните с “Некий кот пьет молоко” (“A cat is drinking milk”)).

Здесь надо отметить важную особенность: (5) является завершенным предложением и выражает утверждение, которое истинно или ложно, несмотря на то, что содержит две переменные или пустые позиции, в то время как (3), содержащее только одну пустую позицию, было просто схемой, и вовсе не предложением. Логики говорят, что это из-за того, что (5) содержит только связанные переменные, а (3) содержит свободную переменную. Но для наших целей достаточно заметить, что (5), поскольку не содержит сингулярных термов, должно быть общим утверждением. Когда мы принимаемся отвечать на вторую часть вопроса “кто именно?” словами “именно, Сократ”, мы на самом деле вводим сингулярный терм. Но этот сингулярный терм не является объектным термом, и предложение остается по существу общим:

$ x (q x, x = c) . . . . . . (7)

Это следует читать, например, как: “существует мудрец, а именно, Сократ”. В определенном контексте предложение “Сократ мудр” (которое обычно имеет тип q c (2)) может использоваться для выражения того же, что и (7): а именно, при ответе на вопрос “Кто мудр, если таковые существуют?” Эта двусмысленность – о том, что предложение “Сократ мудр” может быть либо типа (2), либо (7) – в дальнейшем будет важна.

V

До сих пор мы не ввели грамматические времена. Обычным предположением является то, что в сингулярном утверждении временная ссылка содержится в предикатном терме, поскольку временные связи предикабельны, как и любые другие отношения. Если у нас есть q c, скажем, “Платон говорит”, мы могли бы попытаться обозначить предложения “Платон сказал”, “Платон говорит в данный момент (is speaking)” и “Платон скажет” как q ^-n c, q ⁰c и q ⁺ⁿ c, где верхние индексы показывают предикат, определенный как временной. Но что является временным началом отсчета, к которому относятся верхние индексы? Очевидно, момент произнесения рассматриваемого предложения; но здесь возникает трудность, поскольку смысл предложения теперь частично задается контекстом, в котором оно произносится. Мы непременно должны признать это осложнение, поскольку утверждения о будущем являются таковыми только относительно момента утверждения. И мы не можем избежать этого, связав временные предикаты не с моментом произнесения предложения, а с некоторым стандартным событием, к примеру, используя обычные даты, такие как q ^{399 B.C.} c, поскольку это было бы утверждением просто о времени, и необязательно о прошлом или будущем.

Важно различать между логической структурой утверждений и условиями или контекстами их означивания, которые являются вне-логическими предположениями. Простое предложение (5), относящееся к существованию, поскольку не ссылается на конкретные события, не ссылается также ни на что в прошлом, настоящем или будущем, и может быть означено независимо от временного расположения любого события или событий, которым приходится верифицировать его. Простое сингулярное предложение (2) может быть означено прошлыми и настоящими событиями, но не может быть означено событиями будущего в соответствии с РПП. Если это является истинным, то оно составило бы критерий временного порядка; мы были бы в состоянии сказать, что те утверждения, которые мы не можем означить как сингулярные, а лишь как общие, были бы утверждениями о будущем; а все другие предложения – о настоящем и прошлом. Направление времени определялось бы постепенным накоплением сингулярных утверждений, становящимися доступными для соответствия предложениям, которые до этого были только общими. В случае со скульптором, по мере его работы (неважно, в классической или эксцентрической манере) сингулярные утверждения становятся доступными для означивания как двойники общих утверждений; утверждение о размерах статуи становится доступным означиванию, и является (если все идет по плану) копией общего утверждения, такого, как список координат.

Некоторые подвергают РПП сомнению. Но, пожалуй, они упускают из виду факт, от которого зависит все предыдущее: из появления сингулярного терма в предложении не следует, что это предложение выражает сингулярное утверждение. Мы увидели, как явно сингулярное утверждение “Сократ мудр” может быть общим утверждением типа (7), если оно отвечает на вопрос “кто мудр, если таковые имеются?” Аналогично мы должны увидеть, что явно сингулярное предложение о будущем, например как “профессор Карнап полетит на Луну” вполне может быть скрытым общим утверждением. Оно может быть ответом на вопрос “полетит ли кто-нибудь на Луну, и если да, то кто?” Более формально: “существует значение переменной x такое, что утверждения “x летит на Луну” и “x является профессором Карнапом” оба истинны”

Каковы причины настаивать на всём этом? Просто трудность, отмеченная Райлом: трудность в видении того, как мы можем говорить о “том, чего у нас нет” (используем его сознательно грубое выражение); более точно, трудность в видении как можно выполнить условия означивания. Чтобы объектно-предикатное предложение имело смысл и выражало утверждение, которое может быть истинным либо ложным, оно с необходимостью должно содержать объектный терм. Чтобы означить такое предложение, должно выполняться следующее условие: объектный терм, имеющий целью назвать какую-нибудь конкретную вещь, должен действительно называть конкретную вещь: должна быть задана ссылка. Трудность задания ссылки на сингулярные термы, возникающие в предложениях в будущем времени, неочевидна в случае примера с профессором Карнапом, только из-за того, что у нас, в самом деле, имеется профессор Карнап; и оппоненты РПП извлекают выгоду из подобных примеров. Но остается указать на то, что хотя у нас “есть” настоящий профессор Карнап, но у нас нет будущего профессора Карнапа, о котором, как предполагается, говорит это предложение. Здесь определенно всё ещё присутствует трудность задания ссылки, но мы можем не видеть разницы между двумя профессорами Карнапами. Но трудность очевидна в строго аналогичном случае с нашим воображаемым нерожденным сыном – кто пойдет в школу Rugby? То, на что имеет целью ссылаться мое утверждение либо не существует вовсе, либо существует в некоторой стадии роста до или после рождения; но это определенно не будущий школьник, которого у меня нет. Предложение не может ссылаться на всё и, следовательно, должно быть, если означивается всем, означено как общее утверждение, как утверждает РПП. Когда вы говорите “мой сын будет учиться в школе Rugby”, вы, по сути, говорите, что будет некий человек, который удовлетворяет обоим дескриптивным выражениям “является моим сыном” и “является учеником в Rugby” (и, если хотите, “является названным Джонни”). Но точно также, говоря “Профессор Карнап полетит на Луну”, вы, по сути, говорите, что будет определенный индивид, удовлетворяющий двум дескриптивным выражениям “летящий на Луну” и “является идентичным с профессором Карнапом”, где “является идентичным с” не скрывает в себе логических уловок, а просто ссылается на обычную индивидуальную целостность. Нет принципиального различия между случаем с нашим будущим путешественником на Луну, очень похожим на сегодняшнего известного профессора, хотя и немного постаревшим; и случаем с будущим школьником из Rugby, являющимся повзрослевшим, но совсем непохожим на сегодняшнего ребенка. И в обоих случаях у нас не было, как сказал бы Райл, актуального объекта нашего рассуждения.

Конечно, разговор Райла о том, что у нас есть и чего нет, является вызывающе неаккуратным и требует доработки. Мы также могли бы сказать, что в том, чего мы не имеем в каждом случае, много от настоящего и еще больше от прошлого. Я могу только в общих чертах намекнуть на возможные способы исследования этой проблемы. Все утверждения в прошлом или в настоящем времени в принципе могут быть связаны чувственным опытом. Они содержат относительные (referring) утверждения наряду с дескриптивными, либо, где они их не содержат, – где возникают утверждения типа (S₂), – они появляются в структуре рассуждения, которое типично содержит относительные выражения типа (S₁). Такие относительные выражения всегда несут с собой контекст ощущения. Я не буду углубляться в вопрос должны ли ощущения отличаться от памяти, т.е. весь ли опыт является воспоминанием, или есть ли правдоподобное настоящее, отличающееся от памяти; каким бы ни был ответ, кажется несомненным, что феноменальное настоящее плавно переходит в феноменальное прошлое в противоположность с четкой гранью между настоящим и будущим. Феноменального будущего нет.

Но где исчезает чувственный опыт, остаются желания, надежды и страхи. Я уже говорил, что это – наилучший источник, где можно найти недвусмысленное указание. “Сделанного не воротишь”, но еще не сделанное – это подходящая вещь, которую можно желать или нет. Молитвы, колдовство и проклятия – хоть и иррациональны, но могут не быть таковыми в особом смысле, как, например, плач или раскаяние. Если теперь все это поместить в лингвистическую схему: изъявительное наклонение на самом деле охватывает все три временных области, но его соответствующее место – в настоящем и прошедшем времени, и его ресурсы достигают предела, когда оно входит во владения повелительного и оптативного наклонения.